Ловушка Пандоры

Матфей спрыгнул с лазалки и пошел им навстречу.

Мама еще больше осунулась, под потухшими глазами залегли синяки. Она держалась за сумочку, как за щит и с виноватой растерянностью поглядывала на спутника.

— Свет, ничего не забыли? — спросил священник, засовывая чемодан в багажник.

— Вроде ничего, — отстраненно пожала плечами мама.

— Не переживай, все будет хорошо, — он закрыл багажник. И, шагнув к маме, прижал её к себе, бережно поцеловав в щеку. Ошеломительный контраст с медвежьей хваткой отца. — Отдохнем. Санаторий в Горном. Там, знаешь какой воздух? Лечебный, благодатный.

— Только месяц прошёл, как его не стало, — вздохнула мама, высвобождаясь из объятий и с опаской поглядывая по сторонам. — Я не должна его тут бросать.

— Свет, тебе нужно жить дальше. Он бы хотел, чтобы ты жила дальше.

— Ты не знаешь его, — мама закрылась руками, закачала головой, всхлипнула. — Ты не знаешь, чего бы он хотел.

— Я — не знаю, но ты — знаешь, поэтому ты едешь лечиться. Свет, тебе это необходимо.

— За что мне все это?

— Бог не дает того, чего мы не сумели бы пережить. Дай себе время, ты свыкнешься.

Мама не ответила. Он открыл перед ней дверцу, и она села в машину. Священник, зайдя с другой стороны, сел за руль. Джип осторожно высвободился из тисков припаркованных машин и скрылся из виду.

— А между ним и твоей мамкой, кажись, шуры с мурами, — съехидничал голос из кармана.

— Заткнись! — прорычал Матфей.

— Это хорошо, Матан, есть кому о ней позаботиться.

— Разве священникам можно такое?

— Православным — вроде, да, хотя какие-то оговорки имеются, а вот католикам — можно только с мальчиками.

— Может, и хорошо… Может быть, хорошо… Только вот я вообще ничего не понимаю.

Матфей хотел бы все обдумать, но Сидор нетерпеливо завошкался в кармане.

— Куда теперь держит курс твой пропеллер?

— К отцу зайду, — устало отрезал Матфей.

— К тому самому поганцу, который жена два иметь? — с южным акцентом спаясничал Сидор.

Матфей не повелся на очередную провокацию. Зашагал в сторону остановки, по дороге дернул мимо стоящую берёзу за ветку. Она отомстила, кинув ему за шиворот охапку снега. Матфей ругнулся, вытряхивая подарочек. Вечно с женщинами так, ты её ласково за косу, а она тебе портфелем, со всей дури по морде.

Сидор, подхихикивая, откомментировал:

— А нечего деревья ломать, неандерталец!

Отец жил в их старом доме, в котором прошло детство Матфея. После развода папка купил матери квартиру и положил на счет символическую сумму — якобы половину того, что они нажили совместно. Матфей же был уверен, что маме по закону полагалось больше, и, подай она в суд, отец бы не откупился от них так дешево.

Коттедж тогда был двухэтажный, из красного кирпича, с железной покатой крышей, блестевшей на солнце, и деревянной изгородью.

У окна спальни Матфея росла яблоня, летом на ней спели вкусные ранетки. Если надо было подраться с кем за гаражами или на спор заночевать у озера с кикиморой, или в коллекторах полазить, то он тайком от родителей, в обход парадного выхода вылезал на улицу по ее крепким веткам.

Вопреки ожиданиям дом своего детства Матфей нашел не сразу. Только по табличке с адресом понял, что за высоким железным забором, облицованный коричневым сайдингом, и увенчанный зеленой черепичной крышей тот самый дом. Стоял он теперь в ряду с другими коттеджами абсолютно идентичный им, растеряв всю самобытность, безликий, невнятный, как старикан, сделавший неудачную пластику. Хотелось во весь голос, как Сидор забазлать: «Тухлый помидор!» Но память о былом не позволила.

Срубленная яблоня ставила здесь точку. Теперь это был чужой дом, и он чужой этому дому. Осталось одно — развернуться и уйти, чтобы никогда больше не вернуться.

В зазор под воротами высунулась свирепая морда немецкой овчарки. Собака недоверчиво нюхнула воздух и, оскалившись, глухо, утробно зарычала.

— Шери, кто там?! Ты что гостей пугаешь?! — раздался детский голос из-за ограды.

Звякнула цепь. Морда исчезла. Рычание стихло.

В воротах отворилась калитка. В проеме возникла девочка лет восьми, в стареньком пуховике и валенках на босу ногу.

Она посмотрела точно в то место, где стоял Матфей и, округлив глаза, вскрикнула, закрывая рот ладошками. Потом заулыбалась и махнула рукой, будто приглашая войти:

— Это ты! Заждалась! Уже и не верилось, что увижу. Заходи же! — радостно защебетала она.

Матфей осмотрелся вокруг — никого.

— Это ты мне? — недоверчиво переспросил Матфей.

— А кому же еще? Давай заходи, холодно тут!

Из-под ног Матфея в калитку шмыгнул огромный рыжий кот. Зародившаяся было надежда рухнула, придавив душу могильной плитой.

Девочка взяла на руки кота. Прижала к груди и залепетала:

— Ах ты, Рыжик! Вернулся гуляка! Холодный какой! У него невеста в соседнем доме живет, вот он и убежал — дружат.

Она продолжала выжидающе и вместе с тем с любопытством разглядывать Матфея.

— Пойдем в дом, а? Холодно, — кот зло сверкнул на него глазами, мол, чего кочевряжишься?

Сомнений не осталось — она обращалась к нему — Матфею. Но от этого вовсе не полегчало, а сделалось, как-то жутко и непонятно.

Матфей зашел в калитку. Девочка закрыла её и поспешила к дому.

— Я поверить не могу, что ты пришел! — щебетала она на ходу. — Будто сон опять вижу, но взаправду. Папа сказал, что ты умер.

— Так и есть, — выдохнул Матфей.

Девочка обернулась и внимательно, даже строго смерила его взглядом.

— Матфей, но ты же — доброе приведение? Ты не станешь меня обижать? — серьезно поинтересовалась она.

— Не стану, — заверил её Матфей. — Мне бы только понять… Ты вправду меня видишь?!

— Затупок, — хихикнул из кармана Сидор.

— Ой, а что это у тебя там, в кармане, разговаривает?! — удивленно распахнула глазенки девочка.

— Ты давай, заходи в дом, а то синяя уже вся, — улыбнулся Матфей, не зная, как объяснить маленькой девочке присутствие друга в кармане. Он лишь посильнее хлопнул себя по карману, как бы намекая Сидору заглохнуть, но тот так страшно застонал, что Матфей чуть сквозь землю не провалился, на счастье в этот момент девочка уже юркнула в сени, и спектакль остался без зрителя.

Матфей попросил друга быть человеком, на что тот ехидно отрезал, что будь он человеком, дал бы по зубам в ответку. Толку с ним спорить не было, и Матфей, махнув рукой, шагнул следом за девочкой. Она закрыла за ним дверь.

Кот деловито пошел в сторону кухни. Матфей стал разуваться. По теме призрачных следов на ковре не упустил возможности пройтись, разобиженный на «грубую силу», Сидор.

— Садитесь в гостиной, я Рыжика покормлю, и приду с чаем. Ты же пьешь чай?

— Вроде, иногда, получается, — кивнул Матфей. — Но могу и обойтись.

— Мама говорит, что гостей нужно обязательно напоить чаем, даже если они отказываются, иначе я зарекомендую себя, как плохая хозяйка, — важно заметила девочка и отправилась на кухню.

Гостиная встретила отталкивающим сладким запахом духов, при маме здесь пахло иначе — елью и цитрусом, а ноги утопали в мохнатом ковре — в детстве Матфей постоянно играл на нем. Сейчас же пол выложили более практичным ламинатом. Вновь со стен скалились чучела убитых отцом животных. После того, как Матфей поджег все его экспонаты, отец эту дрянь домой не таскал, но видимо в новой семье вернулся к своему хобби. Молодая жена отца увлекалась фотографией, поэтому рядом со звериными головами висели снимки природы.

Когда здесь жили они с мамой, гостиная была заставлена горшками с цветами. Матфей не возражал против комнатных растений, в отличие от срезанных букетов, они не пахли смертью. Главное, чтобы ему не доверяли за ними ухаживать — тогда, по причине забывчивости или чрезмерного усердия, то засушенные, то залитые, цветы неизбежно умирали.

После переезда в их с мамой новой квартире не было ни одного растения. Мама порой заходила в цветочные магазины и подолгу разглядывала товар, но всегда выходила оттуда пустой. Матфей часто подумывал подарить маме горшочек герани, но боялся причинить боль, ведь это всегда была прерогатива отца — на каждый день рождения покупать ей орхидеи разных цветов, а на восьмое марта — непременно фиалки.