Страница 2 из 15
И наши измерения никогда не пересекутся.
Мы идем с тобой в кафе и сидим друг напротив друга, такие знакомые, и такие далекие, точно между нами не полуметровая окружность стола с клетчатой скатертью, а километровая пропасть.
Я могу пробежать двадцать километров и практически не устать, но эту пропасть мне не под силу преодолеть.
Даже если бы мы нашли километровую веревку и сумели бы протянуть её, ухватиться с двух концов, нам не суждено было бы оказаться на одном берегу. Все, что мы могли – встретиться посередине, повиснуть на канате, и болтаться, рискуя сорваться каждую секунду.
Так мы и поступили.
Я привезла тебе скромную самиздатовскую книжонку – старые стихи, там еще много глупостей. Конечно, я всегда пишу много глупостей, но в том сборнике их больше, чем теперь. Может, я немного поумнела, может, запас глупостей исчерпался.
Черная обложка исчезает в прорве твоего рюкзака.
Ты скажешь: ты похудела и похорошела. Непривычно.
А я не буду знать, что сказать. Потому что ты такой же, какой и был. Потому что происходящее сейчас – не может быть настоящим. Ты только один, и ты уже далеко внутри, переработанный материал.
Живот скручивается, завязывается в узел и зовет в уборную.
В другой раз я сяду на лавку, буду курить и смеяться. Думать о том же.
Ты стоишь на площади, у тебя голубой шарф.
Хорошо, что у меня есть друг, а у него есть коленки, на которых можно полежать.
У тебя же – не то из-за шарфа, не то из-за окруживших твои штаны голубей и воробьев – как будто вовсе нет коленей. И расы. И видовой принадлежности. Ты практически никто. Отражение бликов от фонтанной воды. Рим славится своими фонтанами.
Я перебегаю площадь, чтобы поздороваться с тобой. Короткое рукопожатие, которое говорит больше, чем я хотела бы сказать.
И все равно – недостаточно.
Ну, говоришь, сделала свои украшения?
Не сделала, признаюсь я, забыла, и мне становится от этого горько.
Ведь я же совсем уже большая, и могу брать на себя ответственность за свои действия.
Это хорошая женщина. У нее взрослый сын, чуть младше меня. И любовник.
Точнее – она – любовница.
Ее любовник – ее любимый – для нее готовит.
Я спрашиваю: ты будешь для меня готовить?
Ты пожимаешь плечами и отвечаешь, что ты мог бы сварить суп.
Но я не люблю суп. И тебя тоже не люблю.
Поэтому мы садимся в кафе на площади и заказываем кофе. Кофе горчит, но я все равно пью. Это приятно.
Я спрашиваю: хочешь, как в кино, возьмем газеты, и я надену солнцезащитные очки?
Ты говоришь: вечно ты со своими глупостями.
Да, думаю, вечно я со своими глупостями.
2
Мечеть белая, как снег. Как тот снег, который я выбегала ловить языком в резиновых сапогах.
Если бы снег можно было положить в конверт, я бы отправила тебе целую горсть разрозненных снежинок, чтобы ты их внимательно рассмотрел.
Я стою у пролива и плачу. В последний раз я сказала, что хотела позвонить тебе, но это неправда. Я больше никогда не хочу тебе звонить.
Если я не могу прижаться к тебе и проспать в твоих руках тысячу жизней, разве сможет согреть меня телефонный звонок?
Что бы ты сказал? Приезжай?
В мечеть заходят мужчины, много мужчин. Ты всегда боялся мечетей. А они все были похожи на снег.
Я всегда боялась мужчин, может, из-за того, что они не похожи на снег. Может, по какой-то другой причине.
Над проливом всегда столько же чаек, сколько мужчин в мечети, иногда – больше. И ведут они себя почти так же, только выглядят более довольными своей жизнью.
У меня была книга «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Мне показалось, что она чересчур метафоричная, но приятная. Я даже советовала тебе её прочесть.
Мысли о книгах отвлекают. Можно сидеть на парапете и есть мороженое. Клубничное мороженое с шоколадной посыпкой. И немножко орешков.
Пытаюсь воскресить в памяти твой силуэт, но оператор в приемной моих архивов с сожалением уведомляет: воспоминания временно заблокированы во избежание излишней сентиментальности.
В прошлую субботу я заперлась в ванной и свернулась калачиком прямо на кафеле. Даже воду не нужно было включать. Я лежала и, как Алиса в стране Чудес, думала: неужели это я столько наплакала?
Потом была ночь, похожая на ту, когда я прибежала к тебе в поиске утешения. Ты никогда не умел утешать, но тогда мне было достаточно того, что ты рядом.
Была машина, говорила я. Месячные. Рука между моих ног. Сковывающий страх.
Хотя бы подрочи, говорит грубый голос, старающийся смягчиться, сгладить ситуацию иллюзией.
Он демонстративно вытирается влажными салфетками, с явным сожалением о том, что ему пришлось замараться. Воздух выкачали, и я не могу думать ни о чем, кроме книг.
Ты говоришь, что понимаешь, но я знаю, что ты не можешь понять.
После этого я прихожу к тебе и не могу выдавить из себя ни слова. Мне жаль, что я потеряла ключи. Мне это несвойственно. Я очень ответственная и ненавижу подводить людей.
Опоздание для меня – один из смертных грехов. Впрочем, я готова простить опоздания кому угодно, кроме себя самой.
Вообще, я многое могу простить другим людям такого, что не смогла бы простить себе.
Ты приходишь на сорок минут позже назначенного времени. Мечеть никуда не делась, чайки на месте, и я все еще сижу на холодном парапете с пустым стаканчиком из-под мороженого.
Ну, спрашиваешь, ты как?
Ничего, отвечаю я. Уже ничего.
На меня смотрит кудлатая собака, ей, наверное, хочется подружиться. Рядом с ней – женщина, у которой на голове тоже собака. Возможно, женщина тоже хотела бы подружиться, но она не может повилять хвостом и высунуть язык, и я бы не стала её гладить по голове, тем более, что она водрузила себе туда меховое нечто. И кто знает – что там спрятано внутри.
У одних людей – сокровища, у других – мусор.
У меня – сокровища. Но рядом с тобой я всегда ощущаю их как бесполезные безделушки.
Куда ты хочешь пойти? Ты спрашиваешь, и я знаю, что тебе все равно. Ты вообще предпочел бы вернуться домой, чтобы не испытывать эту мучительную неловкость.
Но мы заключили молчаливое соглашение. Оно обязывает нас идти в кафе, или в кино, или в сквер, где можно разложить циновку под старым дубом и смотреть, как уплывают облака, и слушать, как смеются туристы.
Они смеются надо мной?
Никто над тобой не смеется.
А ты смеешься, отвечаю я, насупившись.
Потому что ты смешная. И болтаешь ерунду.
Если бы я была белкой, говорю, я бы ни за что не поселилась в этом дубе. Но я не стану белкой, даже если бы захотела. К тому же – я не хочу.
Если бы ты стала белкой, я бы приносил тебе орехи и желуди.
Нет, говорю, я ни за что бы не стала белкой. А ты бы забыл про меня, потому что белки не болтают ерунду.
Простите, говорит женщина с собакой на голове, когда следующий паром?
Следующего парома не будет, возражаю я.
Возмущенная, женщина с собакой на голове, фыркает, раздувает ноздри так, что мне становится виден мусор внутри неё, и уходит, покачивая коромысловыми бедрами.
Ты зачем так? Паром через двадцать минут.
Я смотрю на тебя и не могу расхохотаться. Раньше бы обязательно расхохоталась, а теперь совсем не смешно.
Извини меня, говорю, извини, я не хотела, я совсем не хотела тебя расстроить. Я не это имела в виду. Помнишь, как мы сидели на нагретой солнцем брусчатке и пили пиво, спрятанное в коричневый пакет?
Ты киваешь и бросаешь чайке хлеб такого же цвета, как тот пакет.
А небо становится цветом вишневого пива, которое было тогда у меня в бутылке.
Я тогда загадала, чтобы всегда было так хорошо, чтобы мы могли сидеть с тобой, слышать друг друга, видеть большое небо и маленьких птичек, и облака-ракушки, и музыкантов, и шарики.
Ты снова тяжело вздыхаешь.
Часы на башне бьют шесть раз. На стоянке возле мечети намного больше машин. Мужчины снуют туда-сюда. Все в белом. С ковриками, зажатыми под мышками, углубленные внутрь себя. Некоторые из них смотрят на небо. Мне хотелось бы забраться внутрь их, посмотреть на небо их глазами, чтобы понять, что они там видят.