Страница 14 из 15
Ты писал, что устал от этой вечной мерзлоты, и от того, что в июне руки мерзнут, и приходится бегать греться по магазинам, кафе и букинистическим лавкам, где на тебя уже косо смотрят.
Ты писал, что думаешь попросить у меня политического убежища на несколько месяцев от этого нудного, ледяного одиночества.
Перезимуем, предлагал ты, поделим обязанности пополам, снимем вместе дом на побережье, будем по вечерам играть в бридж, деберц или преферанс, складывать пазлы и смотреть, как солнце укатывает румяные свои бока в темно-синюю гигантскую лужу.
Ты предлагал стать парочкой пенсионеров, греющихся у камина, спящих до обеда и бесцельно слоняющихся по пляжу, нагибающихся разве что для того, чтобы поднять красивую ракушку или посмеяться над чайкиными какашками в форме члена.
Но я уже приступила к выполнению своих обязанностей, заступила в должность, самую несуразную и не подходящую мне, писательнице, затворнице, малоактивной женщине, приближающейся к третьему десятку.
Нам было по пятнадцать лет, когда мы встретились, прошло ровно столько же, и ты прилетел ко мне в черном пальто и в роковой неизбежности.
У меня в руках – табличка с твоим именем, на голове – дурацкая шляпа, в горле – ком, а в глазах – раздвоившаяся, преломленная от слез картинка.
Вот ты замечаешь меня, подхватываешь свой чемодан и бодрым уверенным шагом пересекаешь разделяющее нас расстояние.
Как так вышло, спрашиваю я, как так получилось, что я согласилась на твое безумное предложение?
Как так вышло, спрашиваешь ты в ответ, что ты согласилась на безумное предложение преподавать физическую культуру?
Понятия не имею, отвечаю я и растворяюсь в черноте твоего пальто. Мне абсолютно нечем дышать и абсолютно на это наплевать.
В такси ты куришь сигару, держишь меня за руку и стараешься не выдать волнения.
Таксист ни о чем не спрашивает и ничего не говорит.
Я кладу голову тебе на плечо и говорю: ты понимаешь, как нам будет невыносимо трудно?
Вечно ты со своими надуманными трудностями, вздыхаешь ты, это же зависит от восприятия. Ты сама меня учила.
Да, думаю я, я сама тебя учила. Да, все зависит от восприятия, думаю я. Да, вечно я со своими надуманными трудностями. Да, черт возьми, думаю я, не представляю, как я все это вынесу.
Мне остается только закрыть глаза, пустить соленые ручейки по щекам, позволить им затекать в ворот свитера и положить голову тебе на плечо.
Все будет хорошо, обещаешь ты.
Все будет так, как будет, говорю я, и оказываюсь почти права.
22
Ранним осенним утром, когда температура на градуснике опускается ниже двадцати пяти градусов, ты будишь меня своим соленым поцелуем.
У тебя на ногах армейские полуботинки, на щеках – ямочки. Я не хочу, чтобы ты меня будил. Я хочу спать.
За окном еще темно, и я угадываю время – начало седьмого. Отбиваюсь от твоих теплых рук и не отвечаю на поцелуи.
Когда уже будет эта сцена, спрашиваешь ты.
Я говорю: не торопи события, все случится в нужное время. А теперь отстань от меня, и иди подобру-поздорову, куда ты там собирался.
Ты раскачиваешься медленно, сидя на краю матраса, и начинаешь напевать не то мантру, не то шаманское заклинание. Я не понимаю, почему ты не хочешь оставить меня в покое.
Я была во сне пушинкой-канатоходцем, я парила под звездным куполом неба и не нуждалась в страховке.
В реальной же жизни мне нужна куча страховок – чтобы лечить зубы и ноги, чтобы не загибаться от малярии, чтобы знать, что я не умру от голода, если меня неожиданно уволят, чтобы мне вернули деньги, если на мою машину во время урагана упадет сосна. Мне нужна гарантия не только на холодильник и микроволновую печь. Мне нужна гарантия, что ты не предашь меня, и когда ты уйдешь, я не буду лезть на стены от тоски. Я бы хотела сдать в утиль наше сожительство, объяснив, что партнерство оказалось бракованным. А мы не хотели брака.
Ты скрипишь зубами и начинаешь причитать.
Я закрываю уши подушкой и принимаюсь вопить и стонать.
Со стороны мы, скорее всего, выглядим еще дебильнее, чем мы есть на самом деле.
Ты сворачиваешься в клубок и залезаешь ко мне под одеяло. Я на мгновение замираю, поддавшись искушению, но потом вылезаю из-под него с другой стороны и сбегаю в ванную.
Когда я выйду, от тебя в комнате останется только дымок и солоноватый привкус сожалений.
Просто еще не время. Не время идти куда-то вместе в походных ботинках, раскладывать палатку и ловить американское радио на пустынном пляже, где крабы норовят украсть фрукты, чипсы и хлеб. Не время целоваться, обезумев от звездного неба и теплого вина.
Нет, сейчас нам необходимо сохранять дистанцию.
Я начала грызть ногти от того, как бесконечно сильно тянет и толкает.
Помнишь, спрашиваю я, когда ты возвращаешься в ночи, открыв дверь запасным ключом, помнишь, был в Айболите Тяни-толкай? Это мы с тобой. Мы – Тяни-толкай.
Ты усаживаешь меня на диван, пахнешь на меня колбасой и сыростью, и немного земляничным вином, целуешь соленостью. Потом долго гладишь по голове и, наконец, говоришь:
Мне жаль. Мне действительно очень жаль. Я не знаю, почему все так. Но от этого не легче. От этого только больно и грустно. Больно и грустно. Мы – Тяни-толкай. Я тяну, ты толкаешь. Только я уже не вытягиваю, не вытаскиваю. Я устал так жить, и ты толкаешь меня в пропасть, хотя мне всегда казалось, что ты должна меня спасти. Конечно, ты ничего мне не должна.
Я выбираюсь из твоих крылато-хвойных объятий и зажигаю свечи.
Пойдем полежим в ванной, как тогда, помнишь, предлагаю я.
Ты снимаешь ботинки, зеленые штаны, хвойные, как твои объятия, мокрую футболку, пропитанную потом, потому что я не знаю, откуда ты пришел. Но на улице двадцать три градуса, а ты бежал с горы или в гору, активно размахивался, и тебе было жарко, а мне было холодно, хотя обычно все случалось наоборот.
Я возьму с собой книгу, говорю я, отворачиваясь от твоей наготы. Мне нравится твое тело, но я не могу долго на него смотреть, поскольку я боюсь раствориться в нем, привыкнуть, и никогда больше никого не возжелать. Если у меня будет перед глазами отложившийся, четкий образ твоего тела, я никогда не смогу ни с кем разделить свою постель.
А мне необходимо мочь. Потому что ты свалишься с моего матраса через два с половиной месяца, свалишь из моего города, свалишься как снег на голову в Буэнос-Айресе своей старой подруге.
Не такой старой, как я. Но твое письмо, со всеми его многочисленными недомолвками и междустрочьями, даст понять, что она для тебя – реальнее, больше и глубже, чем я.
Я тогда запрусь в ванной с бутылкой Мартини, буду пить, мастурбировать и плакать. Пить, мастурбировать и плакать, обнявшись с литровой бутылкой вермута, чью приторную сладость невозможно сравнить с твоей обезумевшей солоноватостью.
Меня будет рвать следующим утром, и я побегу в аптеку за тестом на беременность, почему-то решив, что ты мог сделать мне ребенка, хотя тебя не было у меня уже полтора месяца.
А эротическая сцена случилась через месяц после, за месяц до.
Это было феерично, безудержно и нескончаемо сладко. Мы обливались бурбоном и упивались теплом тел, запахами тел, электрическими разрядами, то и дело проскальзывавшими между нами.
Я люблю тебя, говоришь ты, безвольно обмякнув на мне. Ты даже не вытащил из меня свой член.
Кончил, промямлил, что любишь, и я знала, что это отчасти правда, завалился на меня и уснул.
Вот и кончилась романтика. Я отстирывала пятна спермы на простыне и пододеяльнике вручную, плакала целый день, а ты ни слова не говорил, только снял гитару со стены, подогнул под себя босые ноги и не удосужился надеть нижнее белье. Перебирал струны, выпячивал в мою сторону свой член и курил, курил, курил.
Дыма было слишком много. Я хотела тебя попросить, но…я знала, что ты скажешь: вечно ты со своими бессмысленными правилами.
И я бы подумала: да, вечно я со своими бессмысленными правилами.