Уходящее поколение

Все свои самокритичные мысли Константин в беспорядочной и бурной тираде высказал Оле.

— Зачем только поторопился я с уходом из «Правды»? — горестно восклицал он. — Получилось что-то вроде дезертирства накануне сражения. Никогда себе этого не прощу! Нельзя было свои личные мотивы ставить на первое место!

— Успокойся, что такое ты говоришь, какое дезертирство? — старалась его охладить Оля. — Во-первых, ты не мог знать…

— Должен был предвидеть! — перебивал он.

— Во-вторых, никуда ты не сбежал. Кто тебе мешает выступать на собраниях, в печати, если дискуссия развернется? Да еще неизвестно, может быть, разногласия удастся изжить в ЦК без вынесения вовне. В-третьих, побереги свои нервы, видишь сам, как ты их расшатал, — а что было бы, останься ты и дальше с глазу на глаз с Виктором в редакции?

— Кой черт думать о нервах! Надо мне было, по крайней мере, в ЦК говорить о своем уходе, ведь меня ЦК направлял в «Правду».

— Направлял в распоряжение редакции, теперь редакция и отпустила. Не драматизируй ты, пожалуйста, положение! Поговори с Иваном Ивановичем. Теперь он будет твоим хозяином в «Известиях», сходи к нему, посоветуйся.

— Мария Ильинична ни словом не обмолвилась о разногласиях в Политбюро. Не знала, может быть.

— Может, и знала, да не имела права сказать. Может быть, тебя отпустили по согласованию с ЦК, почем ты знаешь?

— К Ивану Ивановичу завтра же схожу, — решил, понемногу успокаиваясь, Костя.

Со вздохом взглянул он на выложенные утром на стол папки с выписками, собрал их и положил обратно в шкаф.

Как бы то ни было, повседневная жизнь Пересветова потекла по новому руслу. На первых порах, впрочем, в «Известиях» совсем устраниться от редакционной работы не удавалось: по просьбе Скворцова-Степанова, которому болезнь не позволяла работать в полную силу, Константин согласился помогать в редактировании статей на партийные темы.

Но Пересветову неожиданно позвонили из ЦК партии: нет ли у него желания пойти на партийную работу в Москве?

Подобное предложение ему делалось однажды, два года тому назад; тогда речь шла о Ленинграде. Теперь он так же, как и тогда, ответил, что, к сожалению, не чувствует за собой достаточных организаторских навыков и способностей, обязательных для работника партийного аппарата, и опасается, что может не оправдать доверия ЦК. Все же его попросили подумать и зайти к ним для переговоров.

Как обычно в важных делах, решали вместе с Олей. Она сказала:

— Они там, в учраспреде, не знают тебя как следует. Сейчас им нужно укреплять надежными кадрами партаппарат в Москве, а ты из «Правды» ушел, вот они и решили тебя прощупать, пока ты нигде не закрепился. Человека с литературным именем оставлять в положении внештатного сотрудника газеты — это, они считают, не по-хозяйски, слишком большая роскошь.

— Хм… Ты думаешь, я с именем?

— Не скромничай. «Правду» всюду читают, не в одной Москве. Интересно, что тебе предложат? Конечно, по нашей, агитпропской линии. Но я и тогда, в двадцать шестом, говорила, что тянуть нашу партаппаратскую лямку ты не приспособлен. Да и с точки зрения интересов партии это была бы ненужная трата сил. Как-никак, ты пером владеешь, не то что мы, грешные, да еще историк с профессорским образованием.

Они переворошили в памяти прошлое. Организаторского опыта подпольщика Костя не имел, в партию вступил на девятнадцатом году от роду в марте 1917-го. В Еланске, правда, в 1921 году работал несколько месяцев секретарем райкома партии, но это вызывалось обстоятельствами дискуссии о профсоюзах, когда нужно было отстоять ленинскую «платформу 10-ти» от наскоков оппозиции. Завершилась дискуссия, — после X съезда его вернули на пост редактора еланских «Известий». А потом, в Москве, в силу обстоятельств сложилось наиболее для него естественное сочетание труда газетного с научным и педагогическим.

Со стороны могло казаться, что Константин разбрасывается по трем различным направлениям, но это было не так. В его занятиях чувствовался единый стержень. С момента пробуждения политического сознания захватил его интерес к истории русской революции и большевистской партии. Для вступительной работы в Институт красной профессуры им была избрана историко-партийная тема. Его первая статья в «Правде», в 1922 году, написанная во время подготовки к экзаменам в ИКП, ставила вопрос о необходимости создания учебника и монографий по истории партии. После кончины В. И. Ленина им была составлена «Ленинская хрестоматия», по которой занимались рабочие кружки по изучению ленинизма. Основательное знание ленинских трудов дало ему возможность доказательно опровергать ревизионистские теории оппозиционеров, на протяжении ряда лет выступая в центральной печати. Наконец, и в институте он преподает историю партии и ленинизм.

Вот только научные работы по истории России, начатые в институте, лежат незаконченные.

— Кто же я все-таки? — смеясь, спрашивал жену Костя. — Литератор, историк или педагог? Или партийный работник?

— Партийным работником ты остаешься во всех своих ипостасях, — отвечала она, — для этого не нужно назначать тебя в партаппарат. А профессионально ты, я считаю, в основном литератор. Природный, так сказать. Еще в подполье, в 1915 году, начинал с ученической журналистики.

Пересветов пошел в ЦК. Там ему предложили заведование агитационно-пропагандистским отделом одного из райкомов партии в Москве. Константин изложил товарищам все, о чем было говорено с Ольгой, а когда зашла речь о выборе для него основной штатной должности, просил направить его на научную работу с заданием написать книгу по политической истории царской России начала XX века.

— Я готов идти на любую работу, куда меня пошлет ЦК, — говорил он. — Партия меня вырастила, воспитала, вложила мне в руку перо, дала образование. Прошу только об одном: дать мне возможность полноценно возвратить ей все, что потрачено было на меня за одиннадцать лет моего пребывания в ее рядах.

Учитывая не меньшую в те годы потребность в коммунистических научных кадрах, чем в работниках партийного аппарата, в ЦК пошли навстречу Пересветову. Решено было направить его на научно-исследовательскую работу в институт истории. Кроме того, он согласился одновременно работать редактором в издательстве, выпускавшем историческую литературу и учебники по истории.

…Близилась весна и с ней пора глухариных токов. Мечислав, лесничий, большой друг и одноклассник по пензенскому реальному училищу, которое Костя окончил в 1916 году после ареста в Еланске, этой зимой слал ему письмо за письмом, зазывая к себе в северные леса, где они однажды вместе охотились. В Москве Пересветов, как ни хотелось ему поскорее «зарыться» в библиотеках и архивах, все еще продолжал «жить газетой» и не мог до конца разобраться: следовало ли ему уходить из «Правды»? Это выбивало из колеи. Не вредно бы дать отдых нервам, сменить хотя бы на время обстановку. И он телеграфировал Мечику, что выезжает.

За день до отъезда ему позвонил Сандрик Флёнушкин, единственный Костин друг из бывших икапистов, работавший экономистом в Госплане СССР. В институте они были партнерами по баскетбольной команде, а потом вместе ездили в научную командировку в Берлин. Узнав, куда Костя собирается, Флёнушкин загорелся желанием сопутствовать ему в глухариной охоте, о которой слышал столько любопытного.

— Ружья у меня нет и не надо, мне лишь бы по лесу пошататься, — говорил он. — На охоте никогда не бывал, а городская суетня осточертела… В Госплане договорюсь, на несколько дней отпустят.

— Ружье-то мы тебе достанем, не у Мечислава, так у кого-нибудь из его лесников, — отвечал Костя, обрадованный этим звонком. — И сапоги тоже. Только вот осилишь ли ты ночное шлянье по топкому весеннему лесу?

— Клянусь! Ни одной жалобы от меня не услышишь. Заранее готов на любые испытания.

Словом, поехали вместе, Костя в охотничьем снаряжении, а Флёнушкин в городском костюме и штиблетах. Днем не отходили от вагонного окна, любуясь беспредельными лесами, которые, точно волны морского прибоя, то подступали к железнодорожному полотну, то открывали взору поля, наполовину еще заснеженные.