Уходящее поколение

Огненный гриб начал постепенно меркнуть и оседать, сменяясь мигающим заревом. Где-то взорван был, по-видимому, склад боеприпасов или эшелон со снарядами.

После неожиданной иллюминации лес, куда углубился Пересветов, казался еще темней и непроходимей. Глаза не могли отыскать тропинку. Лишь постепенно он стал различать очертания деревьев и наконец набрел на проезжую дорогу.

Идти следовало проворней, чтобы затемно пересечь шоссе, обозначенное на карте в нескольких километрах отсюда. На счастье, ночь была пасмурной, шумок ветра в вершинах скрадывал звуки шагов; можно было не опасаться, что его услышат, и он пошел быстро, чередуя шаг с перебежками.

Как и рассчитывал Константин, дорога еще до рассвета подвела его к шоссе, казавшемуся в этот час безлюдным. Все же он решил сначала понаблюдать за шоссе. Минут через пять слева послышалось быстро нараставшее фырчанье мотоциклов, и мимо него на большой скорости, пригибаясь над рулем, промчались четверо мотоциклистов в касках, с объемистыми рюкзаками на задних сиденьях и с выставленными вперед дулами автоматов. Что это немцы, сомнений не могло быть. Рокадное шоссе, шедшее вдоль фронта, до вчерашнего дня находилось в нашем тылу, а сейчас обстановка изменилась.

Едва затих шум мотоциклов, Константин перебежал на ту сторону шоссе. Прежней дороги под ногами уже не было, приходилось пробираться по лесу напролом. Можно было наткнуться на немцев; вряд ли они, наступая, оставляли свои тылы без всякого присмотра. В крайнем случае, он отсидится в лесу до следующей ночи.

Под утро Пересветову стали попадаться оставленные вчера наши позиции: опустевшие окопы, переходы между дзотами и землянками, и тут и там изрытые воронками от разорвавшихся снарядов, точно человеческое лицо оспой; разбитые и поваленные набок повозки, грузовики. На краю лесной поляны подбитый фашистский танк со свастикой висел над окопом, уткнувшись пушкой, точно носом, в бруствер. Любопытство подмывало взглянуть, что там, внутри танка, но Константин поостерегся и стал обходить его стороной, пробираясь мелким кустарником. Внезапно истошный визгливый выкрик остановил его:

— Хальт!!

Как из-под земли в нескольких шагах перед ним выросла фигура в маскировочном халате, с каской на голове и с торчащим из-под мышки автоматом. Рука Пересветова с «вальтером» на боевом взводе мгновенно дернулась вперед, и прозвучал выстрел. Фашист рухнул, а вблизи как эхо раскатилась чья-то автоматная очередь. Константин, пригнувшись, бросился в чащу леса и, продираясь сквозь кусты и хлеставшие по лицу ветки, пустился бежать от трещавших за его спиной автоматных очередей. Остановился перевести дух лишь метрах в трехстах от места происшествия.

Хорошо, что, войдя в полосу укреплений, он уже не выпускал из руки пистолета на боевом взводе! А в момент появления автоматчика привычная охотничья реакция молниеносной стрельбы навскидку не подвела его и сегодня, сработала безотказно. Перед его глазами стояло мелькнувшее при вспышке выстрела, точно приклеенное к стенной мишени, испуганное лицо безусого немца в великоватой ему металлической каске.

Автоматчики палили, должно быть, со страха перед невидимым противником, не решаясь на преследование без собак-ищеек. Константин пошел в обход поляны, которая явно охранялась. Вскоре крики петухов дали знать, что невдалеке селение. Там можно было напороться на оккупантов, деревенские собаки могли залаять, почуяв чужака, — приходилось опять идти в обход. Между тем над лесом поднялось солнце, и он принял решение переждать до вечера в заросшем зеленью лесном овраге, по которому в случае тревоги можно незаметно уйти в ту или другую сторону. Набрал на подстилку охапку елового лапника и растянулся на нем в густом малиннике. Не мешало выспаться после бессонной ночи.

Перед сном ему опять припомнилось испуганное лицо фашиста. «Черт его понес к нам за смертью! Пугаться-то надо было мне, да я не успел… А то бы, пожалуй…» Мысли спутались, и он уснул.

Ему приснилась музыка, вроде органной или трубной. В неторопливом величавом ритме, зачаровывая слух, она рисовала зрению фантастические узоры облаков, плавающих в лучах закатного солнца, причудливостью которых любуешься, тщетно пытаясь разгадать какой-то скрытый в них смысл; его и нет, просто природа трудится в силу своих причин и законов, предоставляя человеку разбираться в хаосе линий и красок. Едва глаз уловил очертания фигуры животного или человека — они уже расплываются в тумане или уходят в тучу; качаются, переваливаясь друг через друга, двугорбые верблюды, показываются и исчезают профили бородачей, гигантские хвостатые рыбы, вот нечто вроде врубелевского Демона с головой, привалившейся к облаку, точно к подушке… А где же музыка?.. Ее давно уж нет.

После этого приятного сна приснился под утро другой, неприятный, о котором он позабыл, едва взглянув на посветлевшее небо: странным образом одна половина небесного свода голубела, а другая, иссиня-бурая, почти черная рядом с голубизной, отделялась от нее ровной, точно по линейке проведенной гранью. Константин протер глаза: нет, это не сон, над ним действительно расколотое надвое небо!..

Невольно охватывала жуть. Должно быть, где-то горел лес, в воздухе пахло гарью. Идти ему, как нарочно, туда, навстречу этой наплывающей с запада смрадной мгле…

Он все-таки поднялся и пошел, решив не дожидаться ночи. «А голубеет-то оно над Москвой!» — подумал он, оборачиваясь на светлую часть неба, готовый счесть ее за хорошее предзнаменование.

В сумерках и в ночные часы попутными перелесками, а иногда в открытых местах ползком, перебегая через большаки и шоссе, под дождем и перебираясь вброд через речушки, ему удалось благополучно миновать оставленную фашистами их укрепленную зону и на третью ночь выйти к знакомому по утиной охоте озеру.

Лет двадцать прошло с тех пор, как он в весенние половодья приходил сюда пешком с ближайшей станции с ружьем и брал лодку у местного крестьянина Матвея Павловича, избенка которого стояла на бугре, на краю небольшой деревеньки. Жив ли он теперь? Тогда ему было лет под пятьдесят. Константин привозил обычно пороху, дроби, Матвей с вечера начинял полдюжины патронов для своей берданки двадцатого калибра, а ранним утром, по-темному, сажал в плетеную двухместную корзинку подсадных уток с привязанными к их лапкам свинцовыми грузилами и, с веслом на плече, вел гостя к озеру, где на лодке подвозил к сооруженному из камыша на крошечном островке шалашику, а сам отъезжал саженей за сто, чтобы засесть в другом таком же шалашике. Без добытых селезней они с охоты не возвращались.

Подойдя к деревушке ночью, Пересветов всматривался в светлевшую над гребнем бугра полоску неба, тщетно отыскивая на ней знакомый силуэт крыши с трубой. Не нашел он, поднявшись на бугор, и остальных изб: лишь кое-где торчали остовы печей с вывалившимися кирпичами, обгоревшие срубы.

Гарью не пахло, но пожарище казалось не очень давним. Неужели здесь ни души? Константин побродил по пепелищу. На задах одной из бывших изб уцелела мазанка: огонь спалил соломенную крышу, а стен, обмазанных глиной, не взял. Дверь мазанки была прикрыта, стекло в крошечном квадратном оконце выбито. Приблизившись, Константин прислушался и уловил чье-то дыхание: в мазанке спали. Вряд ли сейчас тут оккупанты, они бы выставили часовых. Приготовив на всякий случай пистолет, Пересветов подошел к двери, слегка на нее нажал. Она подалась, он вошел и осветил внутренность мазанки ручным фонариком. На дощатых нарах, по бокам самодельного стола с ножками в виде буквы «х», спали друг против друга два старых человека. Приглядевшись, в одном из них он узнал Матвея Павловича, хотя тот сильно поседел. Другой старик, с запрокинутой головой и широко раскрытым ртом, казался совсем дряхлым и тяжело дышал.

Не гася фонарика, Константин опустился на обрубок пня, служивший обитателям мазанки табуреткой, и сидел некоторое время молча, отдыхая и не торопясь будить хозяев, «Да, вот она, война, — думалось ему. — Когда она кончится, историки, такие, как я, опишут сражения, подсчитают потери, подведут политические, социальные и прочие итоги. А что было пережито в войне отдельным человеком, будь то я, или застреленный мной фашист, или вот эти старцы, — все неповторимо личное со смертью канет в забытье. Несложная «философия», всем известная, а стоит задуматься, и обязательно возьмет за душу…»