Гербовый столб

Все уходит, даже железное, думалось ему, но без горечи и печали, а с той светлой грустью, когда сознаешь, что у каждой эпохи свой особый облик, у каждого поколения свои задачи, и решать их нужно достойно во имя красоты и добра... И еще ему весело подумалось, отчего даже улыбнулся — куда девались раздражение и усталость! — что, будь у него золотой кирпич, он бы купил старый русский паровоз, какой удалось бы, — «Овечку», «Щ, «Эр», «СУ», «СО», «ФД», «ИС», «Л», — и поставил бы его на всеобщее обозрение, как совершенное творение ума и рук человеческих...

На восьмой путь прибыл дневной поезд из Норвича, и как бы в насмешку над паровозной восторженностью Ветлугина напротив него в десяти шагах замерла безликая темно-синяя коробка — тепловоз. Он будто впервые увидел этот комод на колесах, и ему немедленно захотелось проверить свое впечатление на старике-соседе, пусть бездомном бродяге или полунищем пенсионере, который не мог не помнить, более того, не мог не любить живодышащую прелесть паровоза. Старик внимательно всматривался в немногих пассажиров из Норвича, однако заметил настойчивый ветлугинский взгляд. На его лице отразились недоумение, а также жалкая, усталая растерянность.

— Последний поезд из Норвича, сэр, — виновато произнес он.

— Почему последний? — не понял Ветлугин. — Будут еще вечерние.

— О нет, сэр. Они меня не интересуют, — вздохнул старик. Он стыдливо заулыбался. — Извините, пожалуйста... Я не смею, наверное, — говорил он, путаясь. В немигающих, выцветших глазах застыла тоскливая безнадежность. — Мне показалось... я подумал, сэр, когда вас увидел, что вы — русский.

— Вы не ошиблись, — подтвердил Ветлугин.

— Вы мне напомнили... как вы похожи... нет, сэр, как он похож на вас, — запинался старик. — Это было так давно... целую жизнь назад. Русский майор, с которым я познакомился в конце войны в Вене... О, вы очень похожи! Целая жизнь, сэр, целая жизнь, — повторил он. — Так давно... русский майор был очень хороший человек... веселый, отчаянный, простите меня, сэр, простите.

Старик отвернулся и смахнул скрюченными пальцами набежавшие слезы.

— Ну что вы? — уже растерялся Ветлугин, тут же забыв о своем возмущении коробчатым тепловозом. — Чем я могу вам помочь?

Старик с жалкой надеждой, не мигая, смотрел на него, как смотрят дети или... старики.

— Извините меня, — забормотал он, — я очень продрог сегодня... а мой бюджет... если вы мне дадите десять пенсов, сэр, на чашку чая, я буду вам сердечно благодарен.

Ветлугин протянул ему фунт.

Старик смотрел на зеленую бумажку в печальной нерешительности; затем боязливо огляделся — не видит ли его попрошайничества полицейский. Но нет, никто за ними не наблюдал. Тогда он быстрым движением взял фунт и скомкал в кулаке. И торопливо поднялся, бормоча:

— Русские всегда были щедрыми. Спасибо вам, сэр, большое спасибо. Да поможет вам Бог...

Он уходил, не оглядываясь, чуть волоча ногу в перевязанном жгутом ботинке.

Прошло несколько месяцев. Изредка Ветлугин вспоминал старика и каждый раз корил себя, что так легко с ним расстался. Кто бы он ни был — бездомный бродяга или забытый всеми пенсионер, но ведь когда-то воевал против фашизма, и наверняка честно, не прячась за чужие спины, — такое не в духе англичан; у нас бы он был уважаемым ветераном...

Эх, говорил себе Ветлугин, тугодум! Где же твоя журналистская хватка? Представь только: в Вене!.. в конце войны!.. знаком с русским майором!.. похожим на тебя!.. Какой же очерк можно написать, эх!..

Раза три Ветлугин заезжал на Ливерпуль-стрит Стейшн в надежде встретить старика. Но как долго ни ждал, как тщательно ни искал — обнаружить не мог. Правда, все три раза появлялся на вокзале не в то время, в какое встретил его впервые, и уж совсем не в тот час и минуты, когда прибыл для старика «последний поезд из Норвича».

Это странное стариковское заявление Ветлугин не то чтобы не помнил, но как-то совсем не придавал ему значения. Впрочем, это часто бывает со всеми нами, когда мы сосредоточиваемся на определенном желании, определенной идее или в целом на определенной системе мышления. А еще точнее: когда мы торопливо желаем, вместо того чтобы продуманно достигать. В общем, Ветлугин смирился с тем, что со стариком вряд ли ему суждено еще встретиться.

Но он с ним встретился — совершенно неожиданно в довольно неожиданном месте, и это лишний раз доказало: нельзя отступать от того, что, как говорится, суждено свыше. Ветлугин намеревался написать о контрастности судеб ветеранов, а потому желал выяснить историю знакомства старика с «русским майором»: мол, вот какая печальная судьба у английского участника войны и, конечно, совсем обратное у нашего фронтовика. Но, оказывается, «теория» контрастности вела его к иному сопоставлению — внутри самой Англии. Впрочем, это изначально разумелось еще в их первую встречу на холодном, сквознячном и сумрачном вокзале, как бы у входных врат в лондонское царство золотого тельца — в Сити.

...Был солнечный майский денек, уже по-летнему вальяжно-теплый. Ветлугин бродил по Сити в поисках, ну, что ли, вдохновения для написания памфлета о «новом капитализме» консервативного министра Питера Уокера.

Несмотря на солнечный день, Сити оставался Сити, городом в городе, и ничем не походил на остальной Лондон. Всюду, особенно вдоль Темзы, правда исключая Сити, изумрудно зеленели деревья, манили шелковистым покровом парковые лужайки, красочно благоухали цветы; с реки тянуло свежестью моря, и на набережных все без исключения прохожие старались не торопиться, охваченные весенним томлением. А в Сити яростное солнце еще резче обозначило каменные нагромождения, асфальт и булыжник; поражало, будто увиденное впервые, полное отсутствие зелени — деревьев, травы; а в узких улочках дымно слоились отработанные газы, и от этой сизой гари, казалось, можно немедленно задохнуться, однако невозмутимые клерки все так же деловито сновали туда-сюда, одетые с обычной тщательностью и даже с зонтиками в виде трости; а вослед им торопились и все остальные. Ничего не меняли в Сити ни весна, ни теплынь, ни солнце. Как всегда, без устали крутились финансовые жернова, создавая капиталы, деля их, размалывая. Сити оставался неизменным...

Теория «нового капитализма» Питера Уокера возникла в шестидесятые годы. Тогда вместе с Джимом Слейтером Уокер создал финансово-промышленный конгломерат, авуары которого составляли чуть ли не миллиард фунтов стерлингов. Однако в начале семидесятых, во времена нефтяного кризиса, хваленый конгломерат лопнул, да с таким треском, что о «новом капитализме» Питера Уокера постарались побыстрее забыть.

Финансовая «гениальность» Джима Слейтера состояла, по выражению одной из газет, в «бумажной бухгалтерии». Маклерами покупались и продавались не полноценные акции, а пустые бумажки, за которыми не было ни предприятий, ни фирм, ни элементарных денег. Правда, на этой «бумажной бухгалтерии» лично для себя Слейтер и Уокер заработали реальные миллионы.

Это, конечно, была «афера века», но именно на ее основе консервативный министр Питер Уокер провозгласил принципы «нового капитализма». Очередной экономический кризис все вскрыл и все разрушил: финансово-промышленный конгломерат Слейтера — Уокера лежал в руинах. Однако новое стеклянно-пластиковое здание, воздвигнутое «новыми капиталистами» в апогей их финансовой аферы, оставалось на месте. Правда, оно уже было куплено очередным «финансовым гением», имя которого пока скрывалось, но Ветлугин догадывался, что им является тот самый банкир со змеиной усмешкой, похожий на дельца от спорта, из бывших центрфорвардов — Уильям Гибс. Видно, не случайно Гибс активно популяризировал себя, в частности встретившись с иностранными журналистами, над которыми не без умысла подшутил, предлагая унести из его владений «золотой кирпич». В общем, Ветлугин бродил по Сити, выстраивая сюжетную линию памфлета.

...Он спускался к Темзе, к Лондонскому мосту, около которого пришвартовали старый пароход, превратив его в бар-закусочную. Чуть в стороне по крутому берегу амфитеатром поднимались деревянные лавки — точно такие же, какие встретишь в русских приречных деревнях, — и на одной из них, упиравшейся в глухую кирпичную стену заброшенного причального склада, предназначенного не то на продажу, не то на слом, сидел его знакомый старик. Несмотря на теплынь, он был одет в макинтош, потрепанный и выцветший, в ту же старомодную, помятую шляпу, в те же башмаки, но без веревочной подвязки, видно отремонтированные; он так же, как и в прошлый раз на Ливерпуль-стрит Стейшн, откусывал вяло и нехотя булку, правда теперь запивая ее молоком из бумажного пакета, и одновременно скрюченными костлявыми пальцами отщипывал кусочки, бросая их под ноги, где расхаживали сизые голуби, похоже, те же самые, потому что они так же сердито ворковали и недовольничали.