Гербовый столб

Огромный дом на Кутузовском проспекте, известный своими рыцарскими башнями и кинотеатром, имел коридорную гостиничную систему. Широкий коридор был настолько длинен, метров сто, — хоть устраивай соревнования по бегу! Правда, и днем, и вечером тускло, сумеречно освещен: днем — двумя небольшими окнами, с темнотой — тремя маловольтными лампочками, естественно, с целью экономии.

Странная гостиничная планировка респектабельного дома на Кутузовском проспекте может показаться неоправданной, однако делалось это со смыслом, во времена возведения сего архитектурного «шедевра» еще процветал дух коммуналки, и общий коридор на семнадцать квартир должен был и для руководящих кадров символизировать упомянутый дух. Кроме того, по Кутузовскому, как известно, пролегал путь на кунцевскую дачу Вождя, и говорили, сотрудникам НКВД, отвечавшим за безопасность трассы, нужны были эти громадные коридоры. Почему — до сих пор неясно.

В любом случае первые дети этого правительственного дома любили свои этажные коридоры, устраивая в них и беготню, и игры, особенно зимой и в дождливую погоду. А Светлана Федотовна как раз и принадлежала к тем «самым первым» юным обитателям этого наипрестижнейшего строения тех далеких «строгих времен».

Привязанность к этажному коридору в ней не иссякла и в дальнейшей жизни — и студенческой, и замужней. Пожалуй, она единственная из прежней детворы и в новые времена проживала в «своем» доме, любила и его, и «свой» Кутузовский проспект. А в безлюдном, сумеречном коридоре, никак неосвоенном новой детворой, она находила уединение — и от своих домашних, от дел и забот; курила, думала. Благо, что их зотовская квартира, правда, ныне занятая одними Анчишкиными, была угловой, у окна, с широким мраморным подоконником, к которому удобно было прислоняться и на котором постоянно стояла железная банка с подбитыми краями, служившая Светлане Федотовне пепельницей.

«Итак, чего он хочет? — думала она. — Зачем явился? Ну, умерла мать, а посему исчезни. Совсем незачем путаться в моей жизни...»

Светлана Федотовна хотела себя завести и настроиться против старикана. Для этого существовала причина, тайная причина, которую она старалась отстранить от себя. Но от себя-то разве отстранишь? Разве утаишь? Разве спрячешь? Разве не мучает ее саму вина в материной смерти?

В тот страшный день она явилась с работы взвинченная, скандальная и кричала... Разве можно было такое кричать матери, ее тихой, щепетильной Анне Ильиничне?

— Ну что сидишь смущенная, будто красна девица? Замуж собралась! Стыда у тебя нет! Ты же ста-ру-ха! Как не совестно! С ума посходили! Про отца забыла!

— Успокойся, Светик, успокойся, — покорно увещевала Анна Ильинична.

Но «Светик» разошлась, самосвалом перла:

— Ну, надо же, влюбленные! Смехота! Да вам знаешь о чем думать надо? То-то! А они — соединить жизни! Ну, не ожидала...

— Не кощунствуй, Светик, нельзя так, — пыталась объяснить Анна Ильинична. — Если не понимаешь...

— Куда уж мне! — взъярилась, перебивая, «Светик». — А ты подумала о Вовке? С кем он останется? Пусть хулиганом вырастет, так? А об Ольге? Хочешь, чтобы потаскухой стала? Или мне бросить работу? Так, что ли? А на какие шиши жить будем? Не знаешь? То-то! О себе лишь заботишься. Блаженствовать захотела со своим старым хахалем...

— Ах, Светлана, какая же ты все-таки жестокая! — горько вздохнула Анна Ильинична. — И почему ты такое... такое говоришь? Ты даже не желаешь ничего выслушать. И все о себе, о своем, как будто вокруг не люди, а изверги. Ах, почему, почему все же именно ты... именно ты, — глотая слезы, повторила Анна Ильинична, — лишаешь меня последней и, может быть, единственной радости?..

В ту ночь Анна Ильинична умерла — «от сильнейшего спазма сердца, судя по всему, в результате душевного потрясения» — записали в медзаключении.

Рункова на похороны Светлана Федотовна не вызвала. Не пожелала. Хотя и Анчишкин, и дети, и соседи убеждали, уговаривали — нет, ни в какую: моя мать, и сама распоряжусь...

Неожиданная смерть Анны Ильиничны, которую все уважали и любили, обнажила разлад в семействе Светланы Федотовны, и прежде всего отчуждение между ней и Анчишкиным. Он без объяснений, в молчаливом упрямстве отдалился от нее — перестал с ней спать, заняв кровать Анны Ильиничны, уходил на работу чуть свет, а являлся к полуночи, исчезал на выходные. А на все лето вообще укатил в командировку и даже не давал о себе знать. Но и она в долгу не оставалась... А когда вернулся, кричала: «Если завел б.., то убирайся к черту!» — хотя твердо знала, что ее Анчишкин не такой — от детей никуда не уйдет...

Рунков узнал о смерти Анны Ильиничны недели через две после похорон, когда обеспокоенно позвонил из своего заштатного Каменца. А звонил потому, что не получил ответа на письма. Светлана Федотовна с сатанинским удовольствием, никогда еще не испытанным, сообщила ему, что мать умерла. Она ожидала вопль отчаяния, а он, помолчав, только и вымолвил: «Царствие небесное», — и положил трубку. Будто бы все уже знал...

«А ведь все из-за него! — вдруг решила Светлана Федотовна и, обрадовавшись, принялась себя в этом убеждать. — Ну, старикан, я тебе покажу! Лучше исчезни за горизонт и не возникай больше!..»

Светлана Федотовна принадлежала к тем натурам, которые все свои неудачи и промахи объясняют внешними причинами. То есть все неладное, несчастливое сваливается на них извне, а сами они ни в чем не повинны. В себя они не заглядывают, себя никогда не судят. А поэтому главное для них отыскать виновного вовне. Тогда уж сразу все становится на свои места. Для них, для таких, как Светлана Федотовна, виновато всегда окружение — все вместе или кто-то в отдельности. И вот решив, что во всем виноват Рунков, Светлана Федотовна ощутила обычную уверенность в себе, так сказать, твердую почву и цель. Ну-у, теперь она покажет старикану! Она ему выдаст! Он у нее взвоет!..

Воинственно настроенная Светлана Федотовна вернулась в квартиру, приказала дочери заняться «жратвой на завтра», потому что сама отбывает «на свидание».

— Куда? К кому? — вскрикнули в один голос Ольга и Вовка.

— К пресловутому дяде Илюше, — с презрением сообщила Светлана Федотовна.

— И совсем он не «пресловутый», — с вызовом заявила Ольга.

— Он очень добрый, — насупившись, поддержал Вовка.

— Ах, и вы туда же! — вскинулась Светлана Федотовна. — Задарил их! Очаровал! А вы знаете, что он — дважды судимый! В оккупацию на немцев работал. Штрафник! — Она выпалила то, что когда-то, в незабвенные сталинские времена, мрачно долбил отец — матери и ей. — Вы знаете, что это такое?!

— Ну и пусть, — насупленно произнес Вовка. — Он все равно хороший.

— А это, между прочим, — опять с вызовом заявила Ольга, — совсем и не криминал теперь. Он, между прочим, воевал с первых дней войны. Бабушка рассказывала, как его чествовали...

— Ах, бабушка! — перебила Светлана Федотовна. — Опять бабушка! Та-ак... Значит, я вру?

— Он непризнанный герой, — упрямо гнул Вовка. — Ему дали боевой орден.

— Та-ак... Тоже бабушка рассказывала?

— Орден Красной Звезды и еще Отечественной войны первой степени, — настырно твердил сын.

Светлана Федотовна растерялась: от детей не ожидала отпора, такой убежденности.

— Ты хоть переоденься, — примирительно сказала Ольга. — Таскаешь эту шерстяную хламиду, а она, как мешок. Не на работу идешь.

— Мам, возьми меня с собой, — поканючил Вовка.

— Да привела бы сюда дядю Илюшу, — подсказала Ольга. А хочешь, мы с тобой пойдем. Мы с Вовкой уговорим его. — И насупленно добавила: — Папа тоже будет рад.

— Ну ладно! Хватит!.. Хватит, — сбавила тон Светлана Федотовна, чувствуя, что отступает: она все-таки умела осознавать свои поражения. — В общем, я не то... ладно... обязательно позову. В общем, хватит. — И поспешила в ванную комнату, чтобы, закрывшись, опомниться, чтобы сообразить: что же происходит?