Синее на желтом

— Прокурору вы уже звонили, Борис Алексеевич?

— Прокурору? Нет.

— Тогда позвоните. Пусть снимут с меня допрос по всей форме.

— Но зачем прокурор? Зачем допрос?

— А как же по-другому? Все должно быть по форме. От вас объяснение требуется, а с меня допрос снимут, поскольку мы с вами пострадавшая сторона. Иначе дело не заведут — основание должно быть. Я сейчас с одним человеком советовался. Пенсионер уже, но сорок лет адвокатом работал. Знающий. Он мне все до точки разъяснил. Ручается, что им всем по пятерке дадут. Вот только неизвестно — тюрьму или лагерь. Это как суд найдет.

— Не то, не то говорите, товарищ Грачев! Прокуратура, допросы, суд, тюрьма. Даже страшно становится, когда вас слушаешь. Можно подумать, что человека убили, банк ограбили…

— А до этого им один шаг остался, — сказал Егор Семенович.

— Преувеличиваете! Раздуваете! Из мухи слона делаете, товарищ Грачев! Зачем нам все это? Я понимаю, конечно, товарищ Грачев, вам обидно. Я вам сочувствую, можете мне поверить, искренне сочувствую.

Борис Алексеевич на этот раз не покраснел, а ведь сказал неправду. Но, возможно, что это была ложь во спасение ближнего своего, а значит, законная, святая ложь.

— Мы, понятно, заставим этих людей извиниться перед вами, — продолжал Борис Алексеевич. — В любой форме, в какой пожелаете.

— А для чего мне ихнее извинение? В этом деле моя личность на втором плане. Я ведь на службе был. При исполнении обязанностей. И повозка казенная. И конь тоже казенный. Государственное имущество. А я, значит, при нем. А эти напали. Силу применили. Групповое нападение это называется. При отягчающих обстоятельствах, поскольку, повторяю, я на службе был. Статья по таким делам строгая. Вот увидите — выдадут им на все сто процентов.

— А зачем нам это, товарищ Грачев? Я вас спрашиваю — зачем? Ну сами посудите, на кой черт нам нужно подымать нездоровый шум вокруг нашего учреждения? — Борис Алексеевич, естественно, любил, когда вокруг его учреждения поднимался «здоровый шум», что, впрочем, случалось не так уж часто. А «нездоровый»… И правда, кому он нужен, «нездоровый»?

Борис Алексеевич снова пожевал нижнюю губу. Он все больше и больше расстраивался. И от жалости к обиженному человеку, и от того, что обиженный так непонятлив. Тут работа — дыхнуть некогда, а ты ему, как школяру, все разъясняй.

— Давайте так, товарищ Грачев. Я, если хотите, сейчас позвоню председателю рыбколхоза. Пусть он по линии своей общественности займется этим. Есть же у него товарищеский суд.

— Товарищеский? За групповое нападение — товарищеский? Да раньше за такое без разговора — трибунал.

— Ай, ай, ай, и вам не стыдно, товарищ Грачев! Трибунал! А, может, и еще проще — без разговоров к стенке. Вот не думал, что вы такой кровожадный. Крови, значит, требуете? Ай, ай, ай. И это в нашу эпоху. А где же ваш гуманизм, товарищ Грачев? Где ваш гуманизм, я вас спрашиваю!

«Тут такое, а он еще шутит», — подумал Егор Семенович. Он был взволнован до крайности, в нем все кипело и клокотало, и потому он не сразу сообразил, что заведующий, по всему видать, просто не в курсе. Иначе разве стал бы такой разумный, ответственный человек столь безответственно и глупо шутить над серьезным делом?

— Вам, видать, неправильно доложили, Борис Алексеевич, — сказал Грачев. — Позвольте, я сам доложу.

И Егор Семенович торопливо, боясь, что ему помешают, принялся рассказывать, как все это случилось. И хотя он торопился, как никогда в своей жизни, он ничего не пропустил, ни одного факта. Пусть узнает заведующий все, все, как было, а то, гляди, опять будет недоразумение.

Егор Семенович излагал только факты, ничего не прикрашивая, ничего не преувеличивая, и в них, на мой взгляд, ничего смешного пока не было. Но люди уже едва сдерживали смех. Их корчило, их мучительно распирало — вот-вот взорвутся.

И взорвались.

Тихая, застенчивая, скромная женщина-экономист вдруг неприлично взвизгнула, уткнулась головой в колени и затряслась.

Нет ничего заразительнее смеха. Сколько раз я сам, например, смеялся над совершенно не смешными «хохмами» какого-нибудь придурка конферансье. А почему? Потому что рядом смеялись. Попробуй удержись.

Егор Семенович растерянно и недоуменно взирал на все это несуразное, нелепое и страшное для него веселье. Хохот сослуживцев обрушился на него не звуками невесомыми, а тяжестью многопудовой — стеной вот этого кабинета, его потолком. И давит, давит — уже согнулась спина и дрожат колени. И если человек еще держится на ногах, то лишь потому, что не смеет упасть. Упадешь — не поднимешься. Что ж это вы? Что ж это вы делаете, люди? Я ведь не шучу, какие тут могут быть шутки! А вы смеетесь.

Смех прекратился так же внезапно, как и начался. Потому что Егор Грачев плакал. Сам он не знал об этом, сам он не замечал, как по щекам его катятся слезы. А люди уже видели и, сразу притихнув, смущенно переглядывались — это было непостижимо: Грачев плачет.

Застенчивая женщина-экономист виновато и сострадательно охнула.

Но всего этого Грачев тоже не заметил.

— Не понимаю, — пробормотал Егор Семенович. — Как же так? Тут и ребенку все ясно. А они не понимают.

Вот это уже действительно было непостижимо уму. Пусть даже смеются, но пусть поймут. А с этими — как с глухими. Как в пустоту говоришь.

— Будьте вы здоровы, — сказал Егор Семенович. — И вы как хотите, а я не согласен.

Нет, он не хлопнул дверью, хотя все ожидали, что он хлопнет. Он почти бесшумно притворил ее за собой. «Но это уже не имеет значения», — подумал опытный Борис Алексеевич. Теперь он уже не сомневался: ЧП. И еще какое ЧП.

— Ну вот видите, что вы наделали, — запоздало прикрикнул на своих подчиненных заведующий. Он был бы рад свалить на них всю вину за случившееся. Да что с них возьмешь! Все равно придется самому расхлебывать горькую кашу. Потому что руководитель. Ответчик за всех и за все. Теперь он нам выдаст, этот Грачев. И ведь сами виноваты — довели человека.

Борис Алексеевич не ошибся в своих худших предположениях. Минут через десять вошла секретарша, подала ему какую-то бумагу. Борис Алексеевич, не читая, только взглянул мельком, положил бумагу на стол, чистой стороной вверх.

— Могли и подождать.

— А как я могла, — сказала секретарша, — он такой злой.

— А вы сразу испугались, — усмехнулся Борис Алексеевич. — Все вы у меня храбрецы.

Некоторое время Борис Алексеевич еще слушал очередного оратора, но вдруг сорвался. Видно, и впрямь нервы у него развинтились.

— Я вам все время говорю — работать надо, товарищи, работать! А вы… Разве так готовят серьезный вопрос? Я вас спрашиваю — так? Тяп-ляп и сработано. Да все это на чистом фу-фу держится — дунешь — ничего не останется. Да вам что, вам бы только хиханьки да хаханьки, вам бы только над кем-нибудь посмеяться. Ну так вот что! Последний раз предупреждаю: я такой, с позволения сказать, работы не потерплю. Даю вам сорок восемь часов, и чтоб мне все в ажуре было. У меня все. Вы свободны.

Оставшись один, Борис Алексеевич выпил два стакана холодного боржома, чтобы хоть немного остудить сердце, поругал себя, но не очень крепко, за «вспышку», за несдержанность и только после этого перевернул так сильно взвинтившую его бумагу. Это было заявление Е. С. Грачева. Короткое. Короче такую бумажку не напишешь. «Прошу уволить по собственному желанию». Вообще-то заявление как заявление. Обычное. За 20 лет руководящей деятельности Борис Алексеевич повидал и такие и похуже. Сколько раз писал на уголке красным карандашом «В приказ», что обозначало «скатертью дорога». Не задумываясь писал. А тут задумался. И крепко. Ведь если Грачев будет настаивать, придется его уволить. Собственное желание гражданина Е. С. Грачева — закон. Уволить, понятно, нетрудно. А вот кем заменить Грачева — это вопрос. Загвоздка. Задача. Орешек. Кого, спрашивается, поставишь на его место? Кто пойдет на такую работу? Кого ты в наше время таким малоприятным занятием соблазнишь? Так что карандашиком не очень-то размахивай! Можешь что угодно написать на заявлении Грачева, но положение от этого не изменится. Можно при желании и вообще сократить эту штатную единицу. Мол, экономия средств. Еще похвалят тебя поначалу за рачительность. Ну, а потом что? Бродячих собак все равно надо вылавливать. А кто будет их ловить? Ну и положеньице. Хоть выписывай из США какого-нибудь безработного на место Грачева. Нелепо! А что же все-таки делать? Разбаловались наши люди. Никто не хочет грязной работой заниматься (это давние мысли Бориса Алексеевича. Тревожные мысли. Он уже не раз их высказывал. Как-то даже на большом ответственном совещании рискнул). А ведь это конфликт. Серьезный общественный конфликт. Как начнешь о нем думать — голова пухнет. Некоторые на него глаза закрывают. Отмахиваются. Да сколько ни отмахивайся… А Борису Алексеевичу и вовсе не отмахнуться. Нельзя. Должность не позволяет. Профессия. Положение.