Страница 36 из 76
Угаров слушал и морщился.
— Жаль, что я тогда тебя не шлепнул, — тихо, пригнувшись ко мне, сказал он. Я вздрогнул и отпрянул — такой это был удар. Как говорится, «под дых». Я отпрянул, а Угаров, наоборот, еще ближе придвинулся ко мне и все тем же тихим голосом потребовал:
— Ты мне эти свои сказки не рассказывай, Медведев! Понял? Мне такие намеки — нож в сердце.
— Какие намеки? Я ж ни сном, ни духом.
— И сном и духом. Я тебя знаю, Медведев. Я тебя насквозь вижу, — проговорив эти слова, Угаров резко выпрямился, так же резко поднялся и ушел из пивного бара «Отдых», куда мы заглянули в этот воскресный вечер. Когда он уже был у двери, я заметил, что на столе остались его любимый металлический портсигар и зажигалка. Но у меня не хватило сил окликнуть его. Это было в полном смысле шоковое состояние, да и не могло быть другого. И с каждым мгновением, по мере того как осознавалось, что произошло, его тихие слова все громче и громче звучали в моих ушах. Сейчас они уже гремели: «Жаль, что я тебя тогда не шлепнул». Так вот о чем он жалеет, Угаров, так вот о чем! А я до сих пор думал, до сих пор мне казалось, что Угаров относился ко мне более чем хорошо, что он даже, как это ни странно, любит меня, чему у меня было немало доказательств. Не стану их перечислять. Да что там… Еще полчаса тому назад, оберегая меня, он строго отчитал буфетчицу — приложил ладонь к кружке, которую она мне подала, рассердился и давай строгать: «Ты что это, Мария! У человека почки (на днях у меня был приступ, и Угаров об этом знал)… а ты ему холодное пиво. Это же убийство, Мария, настоящее убийство». А третьего дня он самого меня отчитал еще строже, с матюгом. Было это в центре, неподалеку от нашей редакции, а я опаздывал, здорово опаздывал на летучку и перебежал дорогу уже на красный свет. На той стороне, у самого светофора, я столкнулся с Угаровым, и он зашипел на меня: «Ты эти свои штучки прекрати, Медведев, — и там-тарарам. Ты жизнью своей не играйся. Слышишь!» — «Слышу», — сказал я и подивился тому, как он дорожит моей жизнью, как любит меня. По-своему, конечно, любит, поскольку считает меня своим творением. Ну что ж, тут я не спорю: да, я его творение — хотел он или не хотел, но он дал мне все, все эти счастливые и несчастливые годы, он дал мне, хотя мог и не дать их, запросто мог не дать, спустил бы курок и все, как и не был, как и не жил на свете Семен Медведев.
Да, чуть не забыл, — тогда же, незадолго перед этой встречей в баре «Отдых», Угаров мне сообщил, что готовит к моему пятидесятилетию подарок — трубку. «Месяца через два я ее закончу и начну обкуривать. Мировая получается трубка».
Одним словом, доказательств его любви ко мне хоть отбавляй. И тем не менее сказано мне ясно и определенно: «Жаль, что я тогда не шлепнул тебя».
Буфетчице он: «А ты ему холодное пиво — это же убийство». А мне потом это свое убийственное: «Жаль».
Там, у светофора, он способен был мне уши надрать, как мальчишке: «Не смей играть своей жизнью, сукин сын, слышишь, не смей». А здесь за столиком — нет, не хмельной, — трезвый, совершенно трезвый: «Жаль, что я тебя не шлепнул».
Неужели он и вправду жалеет об этом? Неужели? Не хочется верить. И нельзя не верить — Угаров не из тех, кто бросается словами.
На следующий день Угаров зашел в редакцию и как ни в чем не бывало спросил:
— Портсигар мой, часом, не у тебя?
— У меня.
— И зажигалка?
— И зажигалка.
Я молча вернул Угарову его вещи, и он, открыв портсигар, предложил мне с дружеской улыбкой:
— Закуривай, Медведев.
«Сейчас он скажет: «Я вчера пошутил». Или что-нибудь в этом роде скажет», — подумал я, хотя, клянусь честью, не хотел этого. Я нисколечко не нуждался в его извинениях — зачем они мне?
Никаких извинений я, понятно, от Угарова не услышал. Он сидел напротив меня и, разгоняя рукой табачный дым, продолжал смотреть на меня с улыбкой. Это меня злило, и я чуть было не спросил:
«Вы чего это так веселитесь, Угаров?» Но он сам мне об этом сказал:
— Вот ты думаешь, Медведев, с чего это Угаров веселый, может, хлебнул с утра, а может, смешинками объелся. А все не то, Медведев, все проще. Просто вспомнился мне по дороге сюда один случай, довольно смешной случай. Случилось это, чтобы тебе не соврать, лет восемь, нет, уже полных десять лет назад. Была у меня тогда командировка — хреновая, я тебе доложу, командировка. Еще в поезде меня сильнющий грипп скрутил. С поезда я, понятно, сразу в местный госпиталь, поставили мне градусник — сорок с чем-то. Уложили. Но кое-как выкарабкался, стал поправляться. Слабость, конечно, ноги не слушаются, но я упрямый, доковылял как-то до окна, — очень мне на улицу посмотреть хотелось — на жизнь, значит. А улица за окном, как назло, скучная оказалась. Безлюдная. Она, правда, небольшая, в квартале напротив моего окна домиков десять от угла до угла, не больше, но хоть бы кто по тротуару прошел — хоть человек, хоть курица, хоть собачонка. Живой кто-нибудь — а то никого. Решил я уже обратно на койку, как тут на углу, что справа, автобус остановился. И опять-таки — никто из него не вышел, никто в него не вошел, ну а он стоит, сколько там по графику ему положено — ждет пассажиров. И тут, представь себе, пассажир показался — из-за левого угла. Выходит из-за того угла мужчина в светлой кепке и светлом плаще — увидел автобус и побежал. Заметь, Медведев: один мужчина вышел из-за угла и один мужчина побежал к автобусу. И вот тут на моих глазах и случился тот фокус: был один мужчина и сразу стало их два. Одинаковых. Не то, чтобы так — кепка и плащи одинаковые, а все. На все сто процентов двойняшки. И не только с виду двойняшки, а вообще — один правую ногу поднимает и другой — правую, тот левой рукой взмахнет — и этот левой. Так они и бегут к автобусу. Одинаково бегут — ни передний быстрее, ни задний медленнее, а дистанция меж ними, представь себе, Медведев, все увеличивается и увеличивается. А как половину квартала пробежали, стала дистанция, наоборот, уменьшаться. Уменьшалась, уменьшалась, пока у самого автобуса задний не догнал переднего. Догнал, и представь себе, вошел в него. Как они отделились друг от друга — этого я не заметил, а как вошли друг в дружку — это я своими глазами видел.
— И в автобус поднялся уже один? — тихо спросил я.
— Один. Зачем же им на два билета тратиться, — пошутил Угаров и рассмеялся. А я не рассмеялся. Мне как-то не по себе стало.
— А вам… а вы не испугались? — спросил я.
— А чего мне было пугаться? Я же в госпитале — кругом медицина, сколько ее там по штату положено. А я, слава богу, в своем уме был и сразу же сообразил, что это у меня глазная болезнь какая-то. Дежурный врач, правда, ничего не определил. Молодой он был, неопытный еще — этот дежурный. Зато специалисты — глазник и невропатолог — в один момент диагноз поставили: осложнение от гриппа — неврит отводящего нерва. А нерв этот глазным яблоком движет. Вот его мне и повредил мой грипп. Ясно тебе, Медведев?
— Ясно, — сказал я, а сам подумал: как же это ему нерв повредило? Ведь они у него железные. Только и железные, видно, иногда сдают. Вчера они у него определенно сдали, основательно они его вчера подвели. Вот и нарушился железный порядок, вот и выскочило откуда-то это «Жаль». Ну, а сейчас… Сейчас он, судя по всему, уже не жалеет, что тогда в марте не шлепнул меня.
Сейчас, судя по его дружелюбной улыбке и дружелюбному взгляду, он готов по-прежнему любить меня, готов по-прежнему терпеть мои «шпильки» и прощать мои дерзости.
Так оно и есть:
— Послушай, Медведев, а что если нам вечером встретиться в «Отдыхе»? У меня к пиву закуска мировая есть. Почему не спрашиваешь, какая? Эх, ты! Ладно, ладно, скажу, не буду томить — вобла у меня есть, фронтовичок один с Волги прислал. Это такая, я тебе доложу, рыбешка — закачаешься. Понюхаешь — голова кругом, на солнце посмотришь — вся просвечивается. Ну, чистый янтарь, а не вобла.
* * *
В тетради моей осталось чистых страниц двадцать. Вот заполню их, и конец этой истории — всего на день, на два работы. Только сегодня мне почему-то не пишется. В какой-то мере виноват в этом Олег. Он младший брат моей жены, но характером они совершенно разные, настолько разные, словно они не из одной семьи и, больше того, не с одной планеты. Олег добрый, серьезный парень и учится он отлично — он на юридическом, — и если что и помешает ему стать хорошим юристом, так это его неодолимая страсть к писательству. В прошлом году он изводил меня стихами, а в этом году переключился на другие жанры.