Синее на желтом

Так кто же еще смеет говорить мне о неоправданных надеждах? Кто смеет?! Ну, близкие люди, бог с ними, между близкими всегда какие-то особые, запутанные так, что никто на свете не распутает, счеты. А Угаров тут при чем? Ему-то какое дело? — все больше раздражаясь, подумал я, а вслух все также вежливо промямлил:

— Да, интересно… Поучительный пример вы привели.

— Пример? Ошибаетесь, товарищ Медведев. Примеры и примерчики — это в учебниках и тетрадках моей дочери. А я вам законы современной жизни излагаю… Так что смеяться нехорошо.

— Помилуйте… С чего вы взяли… Разве я посмею.

Угаров пожал плечом, мол, кто вас знает, но, подумав немного, сказал:

— Конечно, я своими словами излагаю, а мои слова еще не указ. С моими словами и поспорить можно, пожалуйста — спорьте, не возражаю.

— О чем? Тут нам не о чем спорить — тут вы совершенно правы.

— Вы это серьезно? — строго спросил Угаров.

— Вполне! — сказал я и снова подумал о том, как не похож этот Угаров на того, что жил в моей памяти, в моем воображении все эти двадцать семь лет. Тому я ни за что не сказал бы «вы правы», даже с оговоркой «тут» не сказал бы, потому что тот Угаров с каждым годом становился для меня все более и более неправым, а этот… Не знаю, не знаю — голова кругом идет. И не от пива, конечно.

— Хорошо, что вы это понимаете, — сказал Угаров, и я почувствовал, что взгляд его смягчился — теперь это был, так сказать, «одобрительно-командирский» взгляд, почти отеческий. — А некоторые думают, что это вовсе не закон, а придумка… Ну что-то вроде агитации за учебу. А что его, обалдуя, агитировать, если он сам свою пользу не видит. Хочешь топтаться всю жизнь на одном месте, ну и топчись, вольному воля. Жаль только, когда у человека большие способности пропадают. А я и таких встречал. И вы, конечно, не раз встречали. Да что далеко искать — взять хотя бы моего Мощенко… Только вы, наверное, и Мощенко уже позабыли?

Про Коновалова мне было нетрудно соврать — видел я этого Коновалова мельком и почему-то не в бою, а на биваке, и ничем особым он мне не запомнился, — а от смелого, гостеприимного Мощенко я отречься не посмел. Совесть не позволила.

— Что вы! Как я мог его позабыть!

— Так, значит, помните, как у нас все его любили? А для меня он просто незаменимым был — и преданный, и заботливый, а главное, способный. Я, бывало, только задумаю что, только полслова успею об этом сказать, а он уже все понял и исполняет.

— Смотри-ка, настоящая телепатия! — сказал я. Ирония, — это у меня тоже, можно сказать, профессиональное. Но Угаров, по-моему, и не заметил ее. Пожалуй, он мог усмотреть в этой моей реплике что-нибудь другое — ну, скажем, пристрастие к редким ученым словам. А скорее всего, и на это Угаров не обратил внимания.

— Телепатия это, как я понимаю, фокусы, — спокойно возразил он, — а у Мощенко никаких фокусов — только сообразительность. Большая сообразительность. А она, как известно, от природной способности происходит. От той самой, что на базаре не продается. Только Мощенко не воспользовался родительским подарком. Другой на его месте так рванул бы… Эх, видел я и таких: способностей у человека вот столечко, — Угаров большим пальцем отмерил четверть мизинца, — а то и вовсе никаких природных способностей. И что вы думаете: такие как раз, сил не жалея, всеми правдами и неправдами выбиваются в большие люди. И смотришь ты на него снизу вверх и удивляешься: как достиг? А у Мощенко, можете мне поверить, прямая дорога была наверх, честная дорога — лишь захоти учиться, лишь захоти отшлифовать свои мозги. Только Мощенко, обалдуй, не захотел. Вот именно, подчеркиваю, — сам не захотел, потому что возможности у него были. Ну, понятно, не на войне. Пока шла война, с нашего брата один спрос был — воевать. Зато уж после победы… Да что тут много говорить — все молодые это по себе знают. Вот вы высшее, конечно, имеете.

— Имею. Окончил пединститут. Филфак.

— Философский, что ли?

— Филологический.

— Ага… и когда же вы в этот свой институт поступили?

— В сорок девятом.

— Сразу после демобилизации?

— Да нет, демобилизовался я в августе сорок пятого.

— Четыре года, значит, пропали?

— Почему пропали. Я работал. И в институт готовился. Когда удавалось. Сами знаете — время было трудное.

— Вот-вот, это я и говорю: время было трудное, но сознательные люди в самых тяжелых условиях и работали и учились. А я для Мощенко, для его образования, все условия создал — только учись.

Я ему, можно сказать, образование на блюде преподнес — бери! Ну, понятно, обстановка у нас была соответствующая — а то я не бог, и я ничего не смог бы для него сделать… Начать хотя бы с природы — может, во всей Германии такой природной красоты не было: леса, горы, река полная рыбы и тишина… От службы нас, понятно, никто не освободил, службу мы исполняли как надо, но по сравнению с войной жизнь у нас была тогда райская — век живи — не помирай. А человек так устроен, он даже когда смерть рядышком, над головой его стоит, и то о будущей своей жизни думает. А в такой обстановке, когда тишина и красота вокруг тебя, и от смерти довольно далеко ушел, тем более. И я о своем будущем задумался — были у меня кое-какие планы. Ну, свои я быстро обдумал, и, поскольку Мощенко был мне близкий человек, и я считал себя за него ответственным, — стал я и его жизнь планировать. Очень мне хотелось, чтобы Мощенко учился. Я, можно сказать, и во сне и наяву представлял его себе ученым человеком, большим ученым человеком. И чтобы он таким стал, надо не мешкая браться за дело, — решил я. И опять-таки обстановка подходящая сложилась: к одному нашему офицеру приехала жена с девятнадцатилетней дочерью-студенткой. Она у них в Москве на математика училась. Что у человека в голове, это сразу не поймешь, а с виду… С виду, я вам доложу, это была вполне серьезная девушка, я таких мало встречал: губы некрашеные, и нет этих самых улыбочек направо и налево, глаза строгие, и похоже, что всему свой счет ведут, и очки для этого соответствуют — большие, как у профессора, очки, ну а лоб — тот уж и вовсе не девичий, как у Петра Великого, был у нее лоб. Я как увидел ее — обрадовался: вот, думаю, это и есть самая подходящая учительница для Мощенко. «Наталья Николаевна, — говорю я ей, — выручайте, помогите моему Мощенко вспомнить, чему его в семилетке учили». Согласилась. Через неделю спрашиваю: «Ну, как у вас дела продвигаются, Наталья Николаевна?» Пожала плечиком и пожаловалась: «У вашего Мощенко в голове совсем другое». «А вы вправьте ему мозги. Постарайтесь». «Постараюсь», — обещала. Я и Мощенко взял в оборот: «Учись, солдат, старайся». И от него такой же ответ: «Постараюсь». Ну, а что дальше, сами, наверное, догадываетесь. Он ли старался, она ли старалась, и кто там кому мозги вправлял — не знаю, только вышло у них все, что в таких случаях выходит. Мощенко, прохвост, этой моей умнице-разумнице так голову вскружил, что она, бедная, не то что свою высшую математику, а таблицу умножения, наверняка, забыла. Короче говоря, дело к свадьбе повернулось, да тут мамаша на дыбки, сообразила, значит, что не видеть ее дочке института, что с Мощенко ей уже не до учебы будет. Сообразила, значит, это мамаша и, пока дочка цела и невредима, хоть за это никак не ручаюсь, мигом увезла ее в Москву.

— Вот не думал, что Мощенко у вас такой лихач, — рассмеялся я.

— Лихач, — подтвердил Угаров. — Я ему за это лихачество всыпал как следует. И официально всыпал, чтобы не забывал, где находится и какую службу несет, и неофициально, потому, что близкий мне человек. «Что ж ты, говорю, сынок, делаешь? Я для тебя стараюсь, а ты… Ну, на что ты, скажи мне, жизнь свою растрачиваешь?» А он, стервец, смеется: «Жизнь, говорит, на жизнь растрачиваю, а на что ж еще!» Вот и поговори с таким обалдуем. Если по всей строгости судить, то я обязан был его за шкирку взять и силком усадить за парту. Да рука к этой шкирке так и не дотянулась. Уставшие у меня тогда были руки — все ж таки навоевались, наработались. Да и обстановка у нас как-то сразу изменилась — мне надо было ехать к месту новой службы, а Мощенко по демобилизации — домой.