Альтер эво

– Очень возможно, – по-прежнему дружелюбно произносит Давид. – Так с чем нужна помощь?

Майе настолько неловко, что вот-вот закружится голова – она уже предчувствует приближение приступа. Но эти ощущения перебивает непонятная досада – возможно, из-за того, что приходится снова все объяснять, и выпрашивать, и униженно прятать взгляд, и всем своим видом извиняться за то, что ей вообще пришло на ум столь постыдное непотребство. Да пошло оно.

– Мне нужно кого-нибудь удалить, – громко и внятно говорит она, пристально глядя на Давида. – В ближайшие несколько дней, максимум – неделю. Хотя если найдутся другие возможности срочно добыть лишнее кредитное направление – рассмотрю с признательностью.

Воцаряется молчание. Давид, слегка приподняв брови, медленно побалтывает остатками содержимого в кружке:

– И тот похожий на Эль Греко человек обещал, что я вам с этим помогу?

– Не обещал. – Майя всегда за справедливость. – Он сказал… Он просто сказал прийти сюда. Остальное подразумевалось.

Доброжелательное выражение не сходит с лица Давида, что уже хорошо, – разве что слегка бледнеет. Теперь вид у него серьезный. Он как будто мысленно взвешивает что-то.

Молчание затягивается, и Майя спрашивает:

– Так вы знаете того, о ком я говорю?

Помедлив, Давид отвечает:

– Однажды этот человек оказал мне услугу. Мы уговорились, что взамен однажды я окажу услугу ему. Я так понимаю, момент настал.

Майя понимающе кивает. Как раз что-то в этом духе ей и хотелось услышать.

Давид плавно поднимается из-за стола, ставит кружку и подходит к высокому несгораемому шкафу, который подпирает стену позади верстака. Электронная ключ-карточка висит у Давида на шее, под жилетом, но требуется еще ввести код, причем сенсорная панель оснащена распознавателем отпечатков пальцев. Дверца шкафа толстая и на вид очень тяжелая, но открывается без малейшего скрипа.

Голова Давида временно скрывается за дверцей, и Майя слышит гулкое побрякивание, с которым он что-то там, внутри, ворочает.

– Мне придется кое с кем связаться, – говорит Давид через плечо, и тон у него совершенно обыденный. – Может понадобиться время, чтобы получить ответ. Так что, думаю, не раньше завтра. Скорее – послезавтра.

– Хорошо, – с пересохшим горлом выдавливает Майя.

– И, боюсь, потребуется личное присутствие.

– А?

Майя настолько сбита с толку происходящим, так обескуражена тем, что все складывается, причем вот так вот запросто, за каких-то десять минут, что плохо соображает.

Давид откидывает голову назад, высовывая ее из-за дверцы.

– Такие вещи на дом не доставляются. Нужно идти и самому доставать, уж извините.

– А-а…

А, ну конечно. «Запросто», разбежалась. Майя тут же приходит в чувство.

– Но хорошая новость в том, что я пойду с вами.

Давид выныривает из шкафа, держа в одной руке какое-то огнестрельное оружие, но не пистолет, а что-то крупное и со стволом подлиннее. Предмет настолько большой, уродливый и зловещий, что Майю охватывают обоснованные сомнения в том, что компания Давида – это «хорошая новость».

Напряжение последних дней сказывается: Майю ломает. Она слышит апокалиптический грохот и видит, как стена комнаты вминается, вдавливается внутрь. Давид вскидывает ствол и пятится. Еще один удар – и стена прорывается, и в ней становится видна уродливая квадратная машина запрещенной в молле расцветки – в неровных камуфляжных пятнах. У машины гусеницы, а спереди – широченный захват, что-то вроде гигантских клещей; и ни одного видимого окна, и непонятно, в кого Давид собирается стрелять, но он…

Усилием воли Майя заставляет себя прекратить это безобразие.

Стена вновь обретает целостность. Военная машина исчезает. Давид перекладывает огнестрел на крышку шкафа, снова ныряет в его загадочные глубины и спустя несколько секунд возвращается с уловом – маленьким пластиковым контейнером. Майя приглядывается, готовя себя к самому страшному.

Контейнер полон арахиса в шоколадной глазури.

– М? – вопросительно произносит ее новый знакомый.

Майя выжимает кривую ухмылку и поднимает оба больших пальца вверх.

Давид удовлетворенно кивает и улыбается открыто и весело:

– Может, на «ты»?

Напрягаясь все больше и ежесекундно ожидая звонка от Китина – и вряд ли телефонного, скорее уж сразу в дверь, – Марк начал делать глупости. А именно – постарался что-то разузнать обычными, не ретриверскими, методами.

Именно такие потребности обычно закрывал Бубен.

Когда Марк – в новом плаще из водоотводящего материала верблюжьего цвета с алой мраморно-шелковой подкладкой, от которого он не получил никакого удовольствия, – вошел в кафе, Бубен приветствовал его мрачным взглядом исподлобья, не прекращая грязной разборки с белковым омлетом. Кафе было славное, они оба его любили: Марк – за модерновый интерьер с крупным коричнево-желтым орнаментом на стенах, пухлыми зелеными креслами и шахматной клеткой на полу, Бубен – за еду.

Редко какой вислоухий может похвастать обилием друзей. Поскольку – кто захочет иметь дело с человеком, которому при желании не составит труда выведать всю твою подноготную, извлечь на свет божий самые темные страстишки и гадкие секретики? И, увы, это относилось не только к дружбе. Насколько Марк помнил, самые его долгие отношения за последние пять лет длились пять месяцев и закончились… Ой, нет, Селену он сейчас вспоминать лучше не будет.

Прямой, как молоток, Бубен ретриверов не переносил на дух и никаких дел с ними не имел принципиально. Но для Марка по некоторым причинам делал исключение.

Марк повесил плащ, сел, дождался миловидной официантки и заказал себе чай масала. За все это время с Бубном они не обменялись и словом. Несмотря на внешность качка-модели (с поправкой на рост) Бубен был человеком хмурым, чтобы не сказать ворчливым, и не ждал от жизни в целом ничего хорошего. А приятные слова, которые принято говорить из вежливости, полагал враньем, атавизмом и пустой тратой килокалорий.

– Непростое дельце, – проговорил он, когда симпатичная официантка удалилась. – Этот твой объект… Он вроде как был, а вроде как не было его, так.

– Поясни, – попросил Марк, с удовольствием принюхиваясь к чаю.

Встреча была отчасти ритуальная: все полученные данные Бубен уже передал ему в пухлом запечатанном конверте. Но Марка всегда интересовали не только данные, но и мнение.

Бубен отодвинул тарелку и пошарил языком за губами в поисках крошек яйца:

– Сейчас же у нас что? Все хотят след оставить. Кто с деньгами – особенно. Светятся всеми лампочками, как в последний день живут – неясно же, когда оно всё екнет с концами, так. Ну, они и реализуют себя, – последние два слова Бубен выплюнул с заметным отвращением, точно иностранное ругательство. – Мемуары сочиняют. Духовными мирами мерятся. Картины пишут, выставки сами себе устраивают. Стыдоба. – Покачав головой, Бубен угрюмо уставился на собеседника, будто в обрисованной картине имелась какая-то личная вина Марка. – Плюс еще те, кто старается в следующем мире выбить себе кредит получше. Школки открывают, больнички там, чтобы их именем назвали. Замаливают. Короче, ты, может, фиг вызнаешь, какую именно подлянку они там мутят, но всегда знаешь хотя бы, кто они есть.

Марк знал о святом убеждении Бубна, что обеспеченные и допущенные до власти граждане – эта мифическая клика богомерзких выродков – заняты исключительно тем, что «мутят» какие-то «подлянки» с целью нагреться на нормальных людях.

– Так вот, этот твой, он – нет. Таких, как он, не много, но вот они не светятся. И не подкопаться к ним: чем заняты по жизни – хрен поймешь.

– Но что-то же ты узнал? – подтолкнул приятеля Марк.

Бубен сложил брови домиком, втягивая через трубочку свой коктейль на соевом молоке.

– Сын его не по прямой дорожке пошел. Давно, больше пятнадцати лет назад. Связался с дрянными людьми, пару раз заметали его, но вроде как отмазывали. Сам мужик вроде как не рулил ничем, больше его кулаки использовали, так что отмазать было не так сложно. Но с папашей они все равно как расплевались, так и не разговаривали.