В самом деле, мудрено было принять почти что мюнгхаузеновские байки о казачьей вольнице, триста лет назад гулявшей по южному приграничью, а когда Россия железной рукой навела там порядок — перебравшейся в сопредельные азиатские государства. Если верить Ашинову — в диких горах Анатолии, Курдистана, Турецкой Армении, в камышовых плавнях Прикаспия и по сей день обитает великое множество «вольных казаков». Они унаследовали образ жизни своих лихих предков — не сеют хлеб, не разводят скот, живут с охоты, рыбной ловли, а по большей части — зарабатывают на существование, нанимаясь в охрану купеческих караванов. И вот этим самым «вольным казакам» надоело скитаться на чужбине и складывать буйны головы за чужие барыши, в безвестности, далеко от могил пращуров. Считая себя верноподданными русского царя, они решились просить прощения за былые грехи, свои и предков, и просят разрешения вернуться в пределы Отечества, и не куда-нибудь, а на Черноморское побережье Кавказа, где собираются основать новое, Черноморское казачье войско.
С
ам же Ашинов, как человек образованный, но не чуждый духа «вольных людей» и пользующийся их всемерным доверием, взялся представлять их интересы перед российскими властями, для чего и явился в Санкт-ПеВот так, не больше, и не меньше!
Следующие несколько страниц, где говорилось об усилиях Ашинова, направленных на реализацию этой затеи, о поисках высокопоставленных покровителей, о первых опытах в привлечении средств через благотворительные и прочие общества, о создании где-то в окрестностях Сухума «станицы Николаевской», на которые тамошнее начальство выделило двести четвертей муки и тысячу семьсот рублей, каковые ценности были немедленно разворованы, Остелецкий пролистал без особого интереса. Итог был ему известен — авантюра с Черноморским войском оказалась сплошным надувательством, но обрушившись с изрядным треском и пылью она, как ни странно, не похоронила под своими обломками своего вдохновителя…'
Состав замедлил ход и остановился, лязгнув вагонными буферами. Со стороны площадки кондуктора послышалось бряканье колокола: «Станция Бологое, стоянка час!» Вениамин сложил бумаги в саквояж, надел шинель и вместе с другими пассажирами направился к выходу из вагона. Ресторан на этой станции, служащей своеобразным водоразделом Николаевской железной дороги, соединяющей старую и новую столицы, не может не быть приличным. Да и уму дать некоторый отдых не помешает, вернуть восприятию былую свежесть и остроту и, несколько долгим изучением документов. Когда поезд тронется — он вернётся к этому занятию.
Российская Империя
Николаевская железная дорога.
Станция Бологое, далее везде.
Три коротких гудка, звон станционного колокола, три коротких гудка, которым ответило звяканье колокольчика кондуктора — «поезд отправляется!» Сцепки залязгали, застучали реборды на стыках, унылые станционные строения поплыли в окошке назад, уступая место столь же унылому пейзажу, состоящему из серого снега, чёрных голых ветвей, да покосившихся домишек. Венечка открыл извлечённый из саквояжа бювар, попутно пожалев о слишком уж быстро закончившемся отдыхе. Можно, конечно, попредаваться блаженному ничегонеделанью ещё полчасика — но в апреле темнеет довольно рано, а при тусклых огоньках вагонных свечей, которые с наступлением сумерек зажигает кондуктор, не очень-то почитаешь.
…Это была газетная вырезка из французского, судя по надписи под рисунком, издания. С литографического портрета на Венечку смотрел человек в черкеске, с копной буйных волос и широким лицом, обрамлённым густой русой бородой. Здесь же были приложены несколько вырезок с описаниями внешности Ашинова, данными разными людьми, по разному к нему относившимися. Вот, к примеру, газетная статья, приводящая слова французского финансиста де Константена, большого поклонника «вольного атамана. 'Выражение его лица было кротким вопреки светлой бороде, которая, соединяясь с волосами того же цвета, делала нимб у его лица и походила на львиную гриву. Его глаза были голубыми, а руки деликатными и женственными». Остелецкий покачал головой: это почти поэтическое описание контрастирует с другим, сделанным ашиновским недругом, литератором Лесковым: «Коренастый, вихрастый, рыжий, с бегающими глазами». А вот как отзывается о нём известный петербургский публицист Валериан Панаев: «Ашинов, вообще, был редкий тип, необычайной энергии и смелости. Он обладал благородными инстинктами, широким и тонким политическим умом; при грубоватой, по-видимому, манере, у него крылось деликатное сердце. Имея немало врагов и завистников, можно было любоваться остротой и быстротой находчивости ответов, когда он встречался с ними в обществе. Коротко говоря, это была цельная, могучая натура, возмущавшаяся до глубины души всем неблагородным и подленьким, и сверх всего, несмотря на отсутствие образования, имел стремление и вкус ко всему изящному». И тут же, рядом с этим панегириком личности «вольного атамана» вырезка из статьи «в 'Петербургских ведомостях»: «Герой крупного и непечатного красноречия, сыпавшегося, словно из мешка по адресу всех лиц, которые нраву его несколько препятствовали».
Да, подумал Остелецкий, противоречив, противоречив во всём — и это при том, что внешне столь несхожие, описания личности Ашинова не так уж и противоречат одно другому. Скажем, когда это склонность к «непечатному красноречию» в русском человеке не могло ужиться бок о бок со стремлением к высокому, изящному и справедливому? Уживается, и даже очень просто — ему ли, флотскому офицеру, не знать этого?