Автограф

Рувим Фраерман потом подчеркивал, что его другу Паустовскому была присуща внутренняя свобода.

И за этим тоже приехал тогда Артем? К учителю?

Концерт закончился. Надо пойти и вдохнуть свежего морозного воздуха. Прежде не задумывался над тем, что воздух может быть вполне овеществленным.

Все из зала спустились в ресторан. Усаживались. Двигали стульями, подкладывали под ножки столов туго свернутые бумажные салфетки, чтобы столы не качались. Разглядывали и громко обсуждали закуску. Читали этикетки на винных бутылках. Жизнь есть жизнь.

Артем задержался у наружных дверей клуба. Кто-то тронул его за плечо. Артем обернулся — Рюрик.

— Мир острит, — сказал Рюрик мрачно.

— Пойдем ужинать.

— Вы не волнуйтесь — я за другим столиком, потому как из другого аула.

— Уже сбежал?

— Дисквалифицировали из вашей сборной.

Артем не стал ничего уточнять. Ему Рюрик нравился.

Артем прошел в ресторан. Тамара и Геля были за столом. Глеб Оскарович нес гуся на блюде, будто таз с водой, которую он боялся расплескать. Неподалеку с улыбкой причастного к событиям человека вышагивал Вельдяев. Надежда Чарушина сняла откуда-то украшение — бумажную голубую звезду — и вставила в прическу. Деталь, которая окончательно дополнила ее наряд на сегодняшний вечер. Виталий Лощин в этом не сомневался.

Вадим Ситников со своей девушкой оказался за одним столиком с Чарушиной. Стол по составу назывался сборным: ни от Вадима, ни от Чарушиной заказов на компании не поступало. Еще за столом сидели двое неизвестных, может быть кассиры железнодорожных касс или работники торга. И потом еще подсел Лощин. Девушка Вадима разглядывала Чарушину, но так, чтобы не ущемить собственного достоинства, как она считала. Ситников быстро выпил рюмку водки. Пригласил выпить неизвестного мужчину — кассира или работника торга, потом Лощина. Лощин скромно выпил. После третьей или четвертой рюмки Вадим начнет поддразнивать Чарушину, будет говорить о ее стихах — в них мало звуковых параметров, пользуется она преимущественно не словами, а очертаниями слов, рифмы подыскивает к мыслям, и то жалким, разбегающимся. Чарушина будет курить, совершенно невозмутимая. Кассир или работник торга, осмелев, заведет разговор о деньгах — какая у писателя получка. «Триста рублей в месяц, да? Или четыреста?»

— У вас ведомость с собой? — спрашивал Вадим.

— Какая ведомость?

— На получку. Покажите, где расписаться, и я распишусь.

Вступила в разговор Чарушина из жалости к людям, которых Ситников мог довести до отчаяния, испортить им праздник.

— Писатели не получают зарплаты.

— Она нет, а я готов получить. Где ведомость? Где мои премиальные, квартальные, вертикальные?

— Извините.

— Вадим, прошу тебя, — морщилась Надя. — Это, наконец, невыносимо.

— Да?

— Да.

Девушка Вадима сидела ни жива ни мертва. Она боялась быть за что-нибудь в ответе, боялась скандала. Чарушина успокаивающе кивнула ей. Кассир или работник торга, затеявший этот разговор, затравленно озирался. Он тоже был ни жив ни мертв.

— Да будет вам, — сказал ему Ситников. — Вы честнейшей души человек, никаких отклонений от нормы. Я — отклонение, аритмия.

— Вадим, уймись.

— Унялся. Готов получать ровно столько, сколько казна платит.

Работник торга, несколько успокоившись, осторожно спросил уже у Чарушиной:

— А выслуга лет?

— Что — выслуга лет?

— Ну, пенсия?

— А мы здесь все пенсионеры, — вмешался опять Вадим. — Пенсионеры великой русской литературы!

Лощин предпочитал молчать — он все видел и ничего не видел: лучшая форма общения в компании, когда присутствует подвыпивший человек, который поступает так, как ему вздумается.

За каждым столиком велись разговоры, решались проблемы или просто перебрасывались веселыми фразами. Это ведь искусство — быть просто веселым. Через некоторое время многие начнут пересаживаться — и образуются новые варианты шуток или разговоров, в первую очередь, конечно, о рукописях, об издательствах, театрах или киностудиях, о том, от чего зависит жизнь каждого писателя. Так будет в течение вечера, пока все не переговорят со всеми, кто с кем хотел бы повидаться, переговорить. И Виталий Лощин путем этих перемещений незаметно приблизится к столику, за которым сидели Йорданов, Астахов, Бурков. Он будет улавливать отрывки разговора, отдельные фразы. И для него все это войдет в свое понимание жизни, в свою оценку перспектив и возможностей для тех, кто населяет этот дом.

— Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их надежды, — сказал Лева Астахов, с удовлетворением оглядывая друзей за столом.

— Удачная мысль.

— Не моя.

— Все равно удачная.

— А у кого из нас свои мысли? — спросил Артем. — Занимаемся примеркой готовых платьев.

— В какой-то степени, может быть.

— В большей степени.

— Ну вот договорились. — Тамара не любила, когда Артем оказывался в новом для него настроении. Артем и сам почувствовал, что слова прозвучали неуместно. Сказал:

— Неудачная мысль.

— Потому что собственная.

— Неужели не можем поужинать, как нормальные люди? — спросила жена Астахова Наташа.

— Верно, Наташенька. Положи мне что-нибудь со вниманием, — попросил Артем.

Наташа взяла у Артема тарелку.

— Зачем изводить себя смутностью, — улыбнулся Бурков, — терзаться душой. Что-то предполагать. Мир и без того раскален и сотрясаем.

— Грустно, — сказал Артем. — С каждым годом все грустнее веселимся в раскаленном и сотрясаемом мире, Степа.

— Ты все грустнее веселишься, — опять не выдержала Тамара. — Ты один. И сегодня портишь всем настроение. Прошу тебя, Артем.

— Неужели я один?

— Представь себе.

— Но первым о разбитых надеждах заговорил Лева.

— Он болтун, мой Лев, — сказала Наташа. — Я похожа на разбитую надежду? А тебя, Артем, никому не позволю обидеть. Сама обижу, но другому — никому. Даже Тамаре.

— Интересно, есть люди, которые ни при каких обстоятельствах не болтают глупостей? — подумала вслух жена Буркова.

— Люда, — сказал Бурков, — тебе лучше помолчать.

— Все относительно, и прежде всего то, что считать глупостями, — заметила Тамара.

— Глупости — тоже подарки. У каждого поколения они свои, — кивнул Астахов.

— Мы все состоим из автобиографий. И ничего иного нет, — сказал Артем, принимая от Наташи тарелку.

— Со вниманием, Артемушка.

— Спасибо тебе.

— Что должно быть иным? — спросил Бурков.

— Хотя бы немного иррационального, что ли, Степа.

— Надо опустить в воду палку.

— Для чего?

— Она покажется переломанной.

— Древние любили ходить в лабиринтах, — улыбнулся Астахов. — Возможно, это их отвлекало от повседневности.

— Принципиальные принцы, — не выдержала опять Наташа, — а я счастлива, когда я с вами повседневно. Артем, вылазь из лабиринта. Хочешь, приглашу к нашему столику Вудиса.

— Он и сам придет, — сказала Геля.

— Я вижу свой возраст только на детях. Это стыдно? — не успокаивалась Наташа. — Иррационально?

Геля любила Наташу Астахову, которую иначе и не назовешь как Наташей. Конечно, она всех здесь собрала, а не мама. Мама говорит: «Я пригласила за столик», это она любит, но собрала всех, каждого уговорила прийти, без сомнения, Наташа Астахова. Если бы мама хоть в чем-то была похожа на Астахову, насколько было бы легче с ней жить. Геле — легче, а может быть, и отцу.

Мимо прошел Кипреев, автор нашумевшего кинофильма. Держал пакет с жареными орешками кешью. К Кипрееву подскочила обезьянка, быстро взобралась по нему и потребовала орехов. Кипреев растерянно взмахнул пакетом. Тут же другая обезьяна подпрыгнула и выхватила у него пакетик. На обезьянах были мягкие ошейники с тонкими и почти незаметными поводками. Сейчас поводки оказались в руках у Васи Мезенцева.

За столом, где сидел Пытель, было оживленно, доносились выкрики, но не Глеба Оскаровича, а его соседей по столу. Виталий Лощин с удовольствием подарил бы им реплику по такому случаю, тем более — он был уже рядом с этим столиком: «Делим курицу славы!» Делили гуся. Но для славы это не имеет никакого значения. Слава в общественном месте — это шум. Важно, чтобы вокруг тебя шумели. Столик Пытеля в ресторане — это слава, шум, желает того сам Пытель или нет.