Автограф

В кабинете на специальном столике были разложены шприцы с длинными изогнутыми наконечниками, маленькие зеркала, плоские «горловые» ложки, длинные пинцеты. Приятно пахло ментоловым маслом. Горела спиртовка: Лобов или только что закончил работу, или только собирался ее начать.

Володя поцокал языком, как это делают, когда приманивают большое животное, медленно и торжественно сказал:

— Люди покидают свое мертвое тело и облекаются в астральную оболочку. Выход в астрал возможен и при жизни, в порядке исключения.

Лобов зашевелил ноздрями. Не надо бы реагировать на Званцева, но Лобов реагирует, будто бы его бьют по колену молоточком и мышца сокращается непроизвольно, — рефлекс.

— Астральная оболочка — это духовное тело, которое при распадении материального тела сливается с духовным веществом мирового океана. Подобное стремится к подобному. — Володя хитро глядел на друга: хотелось схватиться, поразмять серое вещество — умственные кости.

— Я к тебе не стремлюсь.

— Я стремлюсь. Углерод — великий соединитель.

— Утихни, прицеп культуры.

— Коля, ты хочешь постоянно находиться в привычном образе мышления. Затхлость, застой, рутина. Никакого движения. Стыдно. Кресло — твое низменное желание.

— Сейчас одним астралом будет больше! — Лобов начал решительно выбираться из кресла, в котором он сидел и которое было ему тесновато.

Лобов сам его смастерил. Несколько дней в клинике пилил, строгал, склеивал, красил. С виду вялыми тяжелыми руками. Детище тоже получилось большое, тяжелое, вялое, но пациенты чувствовали в нем себя великолепно, как в руках Лобова, когда он проводил бронхоскопию: исследовал бронхи. Если не было работы по специальности, Лобов усаживался в кресло и сидел в задумчивости. Других работ в клинике он не любил выполнять, и на него не обижались: он был мастером, вершиной бронхоскопии. На его халате пластиком сверкала информационная табличка «Научный сотрудник Лобов Николай Мстиславович». Володя незаметно, когда халат Лобова висел в ординаторской, перекалывал табличку вверх ногами, и невозмутимо тяжелый Лобов в таком виде таскал ее на себе по клинике, пока кому-нибудь не надоедало видеть табличку вверх ногами и Лобова не заставляли надеть ее правильно, Лобов перекалывал табличку и мрачно изрекал: «Я этого гугенота жизни лишу».

Раскрылась дверь, и появилась взволнованная лаборантка из кабинета функциональной диагностики:

— Владимир Алексеевич, забирают микроаструб!

— Кто? — встрепенулся Володя.

— Велено передать в легочную терапию. Комиссия по проверке использования аппаратуры утверждает, что мы захватили микроаструб не по профилю.

— По их мнению, у человека сердце отделено от легких!

— Не знаю, Владимир Алексеевич.

Комиссия была только в одном права — микроаструб, прибор, купленный на валюту, Володя на самом деле захватил явочным порядком. Когда он его доставил в клинику, Лобов сокрушался: «Лучше бы «форд» пригнал». — «Пригоню. Я богатый Буратино».

— Выход в астрал возможен и при жизни в порядке исключения, — сказал удовлетворенный Лобов.

— А-а, — махнул рукой Володя и выбежал из кабинета отбивать у комиссии микроаструб.

За ним устремилась лаборантка.

Подначки между Володей и Николаем длятся еще с институтской скамьи: оба они с одного курса, вместе поступили к профессору Нестегину в ординатуру — Лобов как бронхолог, Званцев — как анестезиолог. С недавних пор Володя начал ездить и на специализированной «скорой». Подрабатывал. Если Лобов построил собственной конструкции кресло для бронхологии, то именно Володя вытащил на площадку черной лестницы старый сушильный шкаф, привел его в порядок и приспособил под первоклассную кофеварку. Однажды наглядно всем доказал, даже Нестегину, что кровяное давление можно измерить с помощью золотого кольца: положил на стол руку больного, повернул ладонью кверху и подвешенным на нитке кольцом (нитку и кольцо дала сама больная — это нянечка из приемного покоя тетя Даша) начал медленно водить от запястья вверх к локтю. В двух местах кольцо качалось. Володя линейкой измерил расстояние от запястья до первого места, где оно закачалось, и до второго. Это и были цифры давления. Кое-кто из совсем молодых специалистов пытался подвергнуть сомнению Володин эксперимент: «Знаем: дважды два — три, максимум — шесть», но результат, полученный Володей, проконтролировали аппаратом для измерения кровяного давления, и Володя торжествовал победу. Лобов совсем молодого специалиста, того самого, который сомневался, взял за ухо и приготовился его наказать, потому что Лобов и Званцев, когда требуют обстоятельства, немедленно объединяются. Их дружба имела определенную форму, имела свои варианты общения, для посторонних казавшиеся подчас странными. Углерод — великий соединитель.

После поспешного исчезновения из кабинета Володи Лобов все-таки поднялся с кресла, погасил спиртовку, надев на нее колпачок, вновь вернулся и спокойно утвердился в кресле. Про Николая Лобова еще в институте друзья говорили: он как холодильник — иногда отключается.

Володя ведал хозяйством, был общественным завхозом. На нем числилось имущество клиники, начиная от сложнейшей аппаратуры и кончая шторами на окнах. Последний раз Володя «выхватывал» в отделе медоборудования и хозяйственной части мыло, писчую бумагу, бронхоскопы с фотонасадкой. Сейчас надлежало сразиться за микроаструб, чтобы его не захватили завистники. Ну что же, он полноценный работник: предельная напряженность, предельное понимание своего точного, необходимого места. Графическая ясность. Но главное для него теперь — понять Ксению, суметь, не нарушая ее неустойчивого внутреннего мира, сделаться приемлемым, вполне терпимым. Володя читал письма Ксении из Михайловского. Ксения счастлива.

«Вчера опять была в Тригорском. Шла мимо трех сосен. Они посажены на месте тех же трех сосен, к которым приходил Пушкин. Это на бугре. Открытое пространство. Я шла по узенькой, глубокой в снегу тропинке. В музее говорят, что кусок последней подлинной сосны находился в Брюсселе в семье правнука Пушкина. Совсем нерусские люди. Как все странно. Близкое становится далеким, свое — чужим, русское — нерусским. У нас снег на соснах. Много снега. В снегу тоже тропинки от птичьих лап, «сребрит мороз увянувшее поле». Нашла в поле забытое с осени, смешное несчастное пугало. Говорят, здесь выдры в озерах живут. Между прочим, озера тоже нуждаются в реставрации, их время от времени очищают, оздоровляют. Это делают мелиораторы. Недавно реставрировали пруд у аллеи Керн. Пушкин в Михайловском был молодым, и все вокруг него было молодое, а теперь все здесь старое — и реки, и пруды, и озера. Особая тишина. Старая. Тишина постарела, а Пушкин — нет.

Я хожу в валенках. Огромные, как две избы. Володя, когда ты в последний раз ходил в валенках? Я в детстве, у тетки в деревне. Сегодня работала по специальности — топила печку в доме няни. Долго пробыла одна. Слушала огонь. Ты слышал огонь в обыкновенной печке? От него глубокое, спокойное настроение, особая неменяющаяся тишина, устойчивая. Ты понимаешь? Это не тот огонь, как на заводе, и не твой, когда что-то рушится или воссоздается. Дрова привез мой новый друг Андреяша, мерин, на котором Мария Семеновна возит удобрения, осматривает зимой сады, ездит проверять, как утеплены еловым лапником и торфом луковицы цветов, которые зимуют в грунте. Андреяша все умеет делать самостоятельно. Он старый, мудрый и спокойный. Он, как теплая зола, медленно и спокойно седеет. Я с ним беседую, он мне всегда рад. Ты знаешь, что такое глаза старой лошади? В них тоже особая тишина. Еще я хожу к рыбакам, смотрю, как они занимаются подледным ловом. Ходить по зимней реке в валенках — удовольствие».

В другом письме Ксения опять писала о Пушкине. Составляет детальную карту мест, где он бывал. Карта будет с короткими аннотациями, подборками стихов и рисунков поэта. Работа интересная. Да и какая работа может быть неинтересной, если она связана с Пушкиным. Ксения в письме сделала набросок — Новгород, Валдай, Торжок, Тверь, Арзамас, Калуга, Елец, Тифлис, Арзрум, Таганрог, Мариуполь, Аккерман.