Мальчишник

— Ну?

— Мы с Мишкой знаем там подвал, от которого идут подземные ходы… Узкие, жуть! Мы там были уже. Ты пишешь «Подземный клад», так что тебе это будет очень интересно. Мы снова на днях хотим пойти в эти подземелья. Только никому не надо говорить. Это вообще не следует разбалтывать.

— Можешь на меня положиться, — серьезно сказал я. — Если нужно, я умею держать язык за зубами. Так и знай.

В течение всего урока Салик рассказывал мне об их былых приключениях в подземелье. Я только загорелся страстью и любопытством.

На перемене меня Мишка спросил: сказал ли Сало о подземельях Малюты Скуратова?

Я сказал, что да.

— Мы, может быть, пойдем завтра, — проговорил Михикус. — Так как на послезавтра у нас мало уроков. И пойдем часа на три. Ты только надень что-нибудь старое. А то там, знаешь, все в какой-то трухе. Мы, дураки, пошли сначала в том, в чем обычно ходим. А я еще даже надел чистое пальто, так мы вышли оттуда все измазанные, грязные, обсыпанные, как с того света.

Отчетливо помню свое пальто. Оно не то что испачкалось, а истерлось, изодралось, в особенности на локтях. Мама недоумевала: что случилось? Где я умудрился побывать? Я ответил уклончиво и значительную часть вины за почти погибшее пальто взвалил на Олега. Это, мол, он предложил обследовать «тут один подвал… в школе попросили». Возможно, Олег поступил дома подобным же образом — вину за свое почти погибшее пальто возложил на меня или школу. Главное было — не выдавать тайну церкви, и не просто церкви, а ее подземелья, прибежища самого Малюты Скуратова. Мы даже свои следы на снегу замели шапками, чтобы никто не обнаружил, что мы побывали в подвале. В тот день выпал снег.

— А ходы там, ух ты!.. На полу какая-то плесень цветет. Сыростью пахнет. Пещеры, прямо. И тишина. Ни черта не видно. Мы специально заготовили свечи. И фонарь. Иначе пропадешь. Если потеряешься, заблудишься — пропал. Ведь там и развернуться-то негде… Что, если обвалится?

Я слушал, и любопытство овладевало мной все больше и больше. Я представлял себе мрачные темные ходы, сырые и низкие, зловещие залы с плесенью по стенам, подземные переходы, колодцы. И это все переполнило мою чашу терпения и воображения. Я не представлял себе, что мне скоро суждено это увидеть наяву. Короче говоря, я дошел до высшей точки напряжения. Мне даме трудно описать все мои чувства.

Читаю Левины дневники и понимаю его чувства, его напряжение. Действительно, существовала и до сих пор существует легенда о церкви и о доме Малюты Скуратова. О подземном ходе под Москвой-рекой в Кремль. И уж конечно, эти факты никак не могли пройти мимо Левки, не взволновать его до предельной степени, как взволновали они меня и Олега.

На геометрии, в физическом кабинете, Сало начертил мне примерный план тех ходов, которые они уже находили с Мишкой. И я его постарался запомнить. Но дома мной неожиданно обрело сомнение. Почему-то вдруг показалось, что Мишка и Сало меня просто разыгрывают, потешаются над моей доверчивостью. Я решил вести себя осторожно и более сдержанно.

Мне в голову пришла небольшая хитрость. Прекрасно помня план подземелья и церкви, начертанный Олегом, я решил сверить его с планом, который должен был бы по моей просьбе начертить Михикус. Ведь нет сомнения в том, что они заранее по этому поводу не сговорились.

Ну, Левка! Ну, недоверчивый! Ну, бдительный! Хотя в отношении нас с Саликом он, вероятно, был прав. Мы с Олегом любили, говоря современным языком, импровизации. Нас томила неизбежная тяга к таинственному — мы ведь увлекались Конан Дойлом, а не «Историей земли» или «Историей человека», любимыми Левиными книгами. И по отношению к Левке, к его целям и задачам в жизни были в каком-нибудь мезозое или палеозое, среди хвощей и папоротников. Не иначе. Значит, если бы мы и задумали разыграть Левку, то тут же и попались бы!

Я предложил Мишке начертить примерный план ходов.

— Да я его не помню, — ответил он.

Я пристал к нему, чтобы он все-таки начертил.

— Ну хотя бы кое-как.

— Да так трудно. Ну ладно. Вот смотри. — И он стал набрасывать самостоятельный план залов и ходов на тетрадочном листе.

План был в точности такой же, как у Сальковского. После этого Мишка стал мне рассказывать об остальных приключениях в подземелье.

А приключения у нас были. Олег из-за своей грузности то и дело застревал в узких проходах, поэтому детально мы их не обследовали. Да и возник «дефицит времени». Может быть, тогда впервые родилась мысль пригласить тощего Левку, к тому же художника и писателя. Забыл сказать, у Олега еще имелась кличка — Мужик Большой.

Под ногами что-то похрустывало, потрескивало. Когда достигли маленького «зала», где можно было стоять почти в полный рост, мы с Олегом увидели, что кирпичный пол усеян мелкими скелетами мышей — они-то и потрескивали. Но это только начало. Потом, когда добрались до следующего «зала», в углу перед нами предстало то, чему и полагалось быть по нашим убеждениям в местах, отмеченных именем Малюты Скуратова, — черепа и кости. В этот зал мы попали, разобрав предварительно современную кирпичную кладку. Очевидно, ей следовало служить преградой таким упорным «проходчикам», вроде нас. И колодцы были. И плесень была. И тишина. И Олег еще копотью от свечи на потолке изобразил череп и две скрещенные кости. Если бы нас на самом деле засыпало, завалило, то, так как никто не знал, куда мы с Саликом отправились, вряд ли сообразили бы, где нас искать. Я не говорю, что мы погибли, но хлопот доставили бы немало и себе, и родителям. Да, недавно Олег мне напомнил: мы надевали маски из марли, потому что прослышали, что подвалы церкви были в свое время выбелены, продезинфицированы: результат борьбы с чумой и холерой, которые некогда бушевали в России. Как же, грамотные! Знаем! Это все, конечно, добавляло остроты нашим ощущениям.

Я впервые услышал о доме Малюты Скуратова, о его церкви и подземном ходе под Москвой-рекой от краснодеревщиков, мастерская которых одно время помещалась в церкви, в трапезной. У краснодеревщиков часто бывал мой отец — заказывал рамы для своих картин или ящики для радиоприемников, которыми он увлекался, сам собирал их.

— Знаешь что, Мишка, — сказал я. — Я думаю это подземное путешествие несколько преобразить. До этого ты с Олегом ходил ради любопытства, а теперь я предлагаю захватить карандаш и тетрадку, чтобы кое-что там зарисовать, записать наш путь, а также наши разговоры. Нанести точный план ходов. Это все нам впоследствии может пригодиться с научной точки зрения. (Вот на это мы с Олегом — двое ленивых — и рассчитывали.)

— Это хорошо, — согласился Михикус. — Ты ведешь дневник, все запишешь. Ты и рисовать умеешь. Так что будешь и зарисовывать.

— Что ж, я согласен. А знаешь еще что, — сказал я. — Нужно будет нам обязательно записать наши самые первые слова при входе в подземелье. Это будет потом интересно. Ты понимаешь меня, Миша? Мы расположимся где-нибудь в какой-нибудь каморке и запишем все. Ну, наверное, первым делом вы меня спросите, ты или Сало: «Ну, Левка, как здесь?» А я, очевидно, отвечу: «Мда-а… так… ничего».

— Это действительно интересно записать, — сказал Михикус. — Самые наши первые там слова. Это здорово.

— А я и это запишу в дневник, — сказал я.

— Что?

— Да вот это, что ты мне сейчас говорил. Так что я все запишу. (Ведь все и записал.)

— Так без конца можно. И это… И это…