Мальчишник

— Знаю эти окна, столько раз на них глядела.

— Об ангелах на Садовой, лермонтовских, тоже знаете?

— Нет.

— Два ангела в комнате у Дины Афанасьевны Васильевой. На потолке. Дина Афанасьевна линотипистка.

— А ведь подумать только… Были — не были эти ангелы… Но они сейчас есть и в доме Лермонтова, в его комнате, — говорит Нина Ивановна. — И люди с надеждой на них глядят.

— И сохраняют с надеждой, как могут.

Смотрим на Молчановку, на дом Лермонтова, на три окна в мезонине. На них нельзя не взглянуть.

— Куда вы еще хотите проникнуть?

— Куда? — Я показываю на купол Вознесения, наполовину закрытый снегом, потому что с другой половины снег сполз, съехал с купола и обнажил его зеленую покраску. — В феврале, в день венчания Пушкина, хочу проникнуть в этот храм.

— Я слышала, там какое-то специализированное учреждение.

— Хочу попытаться. Скоро там будет концертный зал.

На следующий день, как я узнал от Валентины Брониславовны, Нина Ивановна посетила музей Лермонтова. Водила ее по экспозиции сама Ленцова. Нина Ивановна была на Молчановке впервые. Рассказала мне об этом Ленцова.

Нина Ивановна прошла Пушкинской тропой, только от Пушкина к Лермонтову.

А мы с Викой побывали в интерьере пустоты.

ЕЩЕ РАЗ О ДЯДЕ И ПЛЕМЯННИКЕ

Услышал по телефону знакомое:

— Хех-хе.

Я знал: это предвещает для нас с Викой что-то немаловажное. Оказалось, не то чтобы немаловажное, а даже очень важное: Владимир Алексеевич Казачков нашел в своих архивных завалах записи академика Степана Борисовича Веселовского. Нашел! Хех-хе…

— Все совпадает? Все верно? — не удержался, спросил я как будто бы в первый раз, когда мы с Викой были переполнены сомнениями.

— Конечно, верно, — привычно негромко и глуховато заговорил Казачков. — Таблица начинается от Радши. Десятое колено — Иван Гавриилович Пушкин, и от него — к Пушкину и к Лермонтову. Семнадцатое колено — Евдокия Федоровна Пушкина, вышедшая замуж именно за обладавшего чином капитана Ивана Боборыкина. Восемнадцатое — Анна Ивановна Боборыкина и ее муж секунд-майор Юрий Петрович Лермонтов, владелец усадьбы Измайлово, — прадед и прабабка поэта Лермонтова. А восемнадцатое колено рода Пушкиных — Лев Александрович Пушкин, подполковник артиллерии, — дед поэта Пушкина. Ну и двадцатое колено — сам Александр Сергеевич, а двадцать первое сам Михаил Юрьевич. Дядя и его десятиюродный племянник.

Я слушал Казачкова и вновь радовался: цифры, имена — все совпадает с вычерченной нами с помощью Владимира Алексеевича и проверенной Александром Александровичем Григоровым таблицей.

— Ну что же. Может быть, это последнее, что требовалось по родословию Пушкина и Лермонтова, — говорю я Владимиру Алексеевичу.

— Для успокоения?

— Для завершения.

И мы с Владимиром Алексеевичем, не сговариваясь, засмеялись.

ЗИМНЯЯ КАРЕТА

— Кто ж того не знает, что венчался он у нас. — Вахтер Петр Иванович Козлов так именно и сказал: «у нас». Мы с вахтером стояли в храме Большого Вознесения со стороны Вознесенского проезда. Был февраль месяц, день свадьбы Пушкина.

— Значит, от прежних времен в здании ничего не сохранилось? Ни кусочка лепнины, росписи, орнамента?

— Ничего, — говорит Петр Иванович. — Вы шли и надеялись?

— Надеялся. В какой-то степени.

— Здесь научное учреждение.

Передняя часть помещения занята трансформаторами, реостатами, конденсаторами, большими, выкрашенными в яркую краску рубильниками; висят, прогибаются тяжелые кабели, связки белых и коричневых изоляторов. А по стенам висят графики каких-то модулей и функций. Перед местом бывшего алтаря укреплены два огромных, отблескивающих медью шара на длинных стальных штангах; один шар — снизу, другой спускается сверху из-под купола.

— Рождают гром и молнии, — сказал Петр Иванович. — Лаборатория. Электрическая.

Я подумал — два шара-ока.

Иду по узенькой, каменной, изношенной временем лестнице — поднимаюсь внутри кубического объема церкви, прорезанного окнами без наличников, — иду в кабинет к профессору. Он уже узнал о моем появлении в его электрических владениях. Встречает на пороге небольшой сводчатой комнаты, внутри которой в полном достатке представлена самая обычная конторская мебель. Владимир Ильич Левитов, доктор технических наук, заведующий лабораторией высокого напряжения, — плотный, рослый, волевое и даже суровое лицо, в котором, на мое счастье, я все же прочитываю расположение к моему поступку, хотя и проник я в запретные научные владения.

— Хотите увидеть храм таким, каким он был?

Непонимающе гляжу на профессора.

— Разве возможно? Вахтер мне сказал, что ничего, к сожалению, не сохранилось, ни единой детали.

Профессор теперь с удовольствием глядит на меня.

— Хотите увидеть? — повторяет вопрос.

Что-то заведующий лабораторией замышляет, но что, не пойму.

Я кивнул — хочу. Как можно не хотеть такого? За этим и пришел, проник. Профессор показал рукой, чтобы я располагался в его кабинете, а сам ушел.

Окна кабинета были на две стороны: одно — на площадь Никитские ворота, другое — на улицу Герцена. На здании висела общегородская табличка, оповещающая о названии улицы и порядковом номере строения: «Ул. Герцена, 36».

Вернулся профессор, в руках — пачка фотографий.

— Вот! Извольте! — не без удовлетворения произнес он и хлопнул передо мной о стол фотографиями. — Чем не день свадьбы поэта!

Я разложил снимки, их было с дюжину. Профессор сел рядом, он торжествовал.

— Вот вам мраморные колонны с капителями. Росписи. Композиции фресок — праздник рождества Христова и Богоявления, по-моему. Резьба по дереву. Позолота. Апостолы и Святитель. Главный иконостас.

— Откуда у вас фотографии?

— Отыскали очень старые негативы. Сумели. Может быть, сделаем альбом. По-моему, Пушкин не дожил до изобретения фотографии года два или три.

Я перебирал четкие, хорошие снимки. Колонны. Пилястры. Большие свечи в больших напольных подсвечниках. К центральной части иконостаса — четыре ступени. Перед ступенями — тонкие перила с шишечками, очень напоминающие лицейские перила на лицейском крыльце. Над иконостасом, как и положено, вырезанный из дерева и позолоченный пучок солнечных лучей. Огромная люстра, и в ней длинные тонкие свечи. Я насчитал двадцать четыре свечи, это которые были видны. Так что люстра, будто цветущий каштан, цвела под пучком солнечных лучей.

— Подарите мне фотографии, профессор! Вы себе еще напечатаете.

Очевидно, в моем голосе столько было беспредельной просьбы, что Левитов сказал:

— Берите. Но за это вы возьмете меня к Пушкину на Арбат.

— Но вы можете ехать вместе с ним. Вы же сейчас хозяин Большого Вознесения!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И что же — катит по Москве свадебная в цветах карета. Звенят бубенцы, гремят колокольцы. Дорогу свадебной карете, ее бубенцам да колокольцам, ее праздничному вихрю. Пушкин и Наталья Николаевна — теперь госпожа Пушкина — едут, скачут от Никитских ворот, от Большого Вознесения на Арбат. Впереди уже проехали, проскакали Петр Андреевич Вяземский с одиннадцатилетним Павлушей и Павел Воинович Нащокин.

Квартира на Арбате готова к семейной жизни поэта.

Пушкин — магическое имя, — конечно, в одном фраке, потому что «пылкое воображение стоит шубы», а фрак, может быть, и нащокинский, в котором и сватался. Наталья Николаевна — лучезарная красота — укутана, увернута в пуховые шали и в голубого бархата шубку, спрятана от мороза и снега вместе со свадебным ожерельем. Глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные. Карин… Кариан… Наташа… Таша… Она же — сестра самой Дидоны. И миледи Байрон, а он Байрон Сергеевич… Только что так назвали, когда над их головами держали свадебные венцы и когда во все Большое Вознесение, среди колонн, горел, сверкал огромный венец огромной люстры.