Мальчишник

Мы шли по городу, вспоминали вечер у Ярмолинских. Вечер сразу зародившихся симпатий, душевной общности. Как нужны подобные пересечения.

Вспоминали подробности карамзинской квартиры, старого дома на бывшей Гагаринской улице. Окружавшего нас тепла, естественности, доброжелательности.

— Если бы дома могли говорить, — сказала Вика.

— Если бы заговорили камни, вещи.

— Если бы заговорили деревья.

— Лермонтовский дуб в Тарханах, пушкинский кипарис в Гурзуфе…

— Если бы заговорил Летний сад, Царскосельский парк. Ты знаешь, на что похож Ленинград в белые ночи?

— На что?

— На белое гусиное перо в старинной чернильнице.

— А теперь, осенью? И ночью?

— На Достоевского.

Так мы, не торопясь, шли, переговаривались. Жизнь наша была наполнена прошлым и настоящим. А прошлое и настоящее — это и будущее. Пусть уже и не для нас, а для Маши-Машика и ее друзей.

НАЧАЛО ПУТИ ВЕЛИКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ

(Продолжение)

Я все-таки вошел в квартиру № 1 дома № 61 по Садовой улице.

Вика, как и прежде, осталась стоять на улице, а я, как и прежде, миновал стоящие на полу ящики для писем и газет, кусок обгорелой стены и поднялся по темной, старой, вытоптанной, выбитой, загрязненной временем каменной лестнице на второй этаж. Задержался в задумчивости, в нерешительности, кому из семи жильцов — я выбрал квартиру № 1 — позвонить. Но открылась дверь, и на пороге появилась женщина с хозяйственной сумкой: женщина, как говорится, была на выходе в город.

— Вам кого?

— Мне бы хотелось войти в квартиру. — И я начал как можно короче объяснять, кто мы и зачем пришли.

Женщина быстро все поняла:

— Зовите вашу Вику и заходите ко мне. Немного приберу комнату — только что вернулась из отпуска. Вещи разбросаны.

Я бегом спустился на улицу, позвал Вику: она фотографировала дом, перейдя на противоположную, к каланче, сторону улицы, чтобы дом поместился в кадре. Вика по-прежнему не хотела идти, но я настоял, уговорил: может быть, удастся сделать снимок внутри квартиры, пока дом окончательно не развалился.

Вика уступила. Мы вместе поднялись на второй этаж к… Лермонтову.

Женщина входную дверь оставила открытой, и мы оказались в коридоре длинном, темном, безрадостном; имелась арка, перегораживающая коридор, часть арки обрушилась. Свертки, кипы бумаг, старые разломанные чемоданы, коробки, детский велосипед, раскладушки, обрывок ковра. Крашеная, такой же как и входная дверь, касторового цвета тумбочка, и на ней — телефон. В общем — многонаселенная квартира худшего образца.

— Сюда, — пригласила женщина.

Мы вошли в комнату.

— Меня зовут Диной Афанасьевной. Фамилия Васильева. Работаю в типографии линотиписткой.

Вот почему мне было легко разговаривать и почему она так быстро все поняла, согласилась на мою просьбу.

— Мы с вами почти коллеги, — обрадовался я.

— Ну, почти да, — улыбнулась Дина Афанасьевна. — Осматривайте комнату. Обратите внимание на потолок.

— Вы, конечно, хорошо знаете, в какой квартире живете?

— Доска на улице, — напомнила мне Дина Афанасьевна.

— Фу-ты, совсем забыл.

— Снимок моего окна помещен в одной из книг о Лермонтове.

Я обратил внимание, что на стене, как и на улице Фурманова, в квартире Карамзиных, у лермонтовского окна вилась красивая зеленая ветка. Такое совпадение. Меня это приятно поразило.

На столе появилась миска с виноградом.

— Угощайтесь, привезла с юга. Работаю в типографии изокомбината Союза художников. Набираю книги о художниках, буклеты с видами Ленинграда, исторических мест.

— Повезло нам, — никак не мог я успокоиться, — что именно вы, Дина Афанасьевна, вышли из дверей на порог. Именно вы… А то — семь звонков к семи жильцам.

— Квартира и разгорожена на семь частей. У меня стена перерезала круг под люстру.

Я взглянул на потолок — лепной круг под люстру был перерезан стеной точно пополам.

— Другая половина круга у Салдаревой Зинаиды Ивановны. И два ангела у нее.

На потолке в двух углах были два крупных ангела. Тоже лепка.

— Когда ложусь спать, долго не гашу свет, смотрю на ангелов, думаю: может быть, Лермонтов на них глядел. Странное испытываю состояние. Сколько лет прошло, как он здесь с бабушкой жил… А вот волнует это. Тревожит. До боли в сердце.

— Был он корнетом лейб-гвардии, — сказала Вика. — У него часто собирались друзья. Звучала музыка, звучали стихи. Маёшка, любезный маленький гусарик, напиши нам сотню стихов о чем хочешь, просили его гусары, может быть, здесь, у вас. Может быть, здесь, у вас, пылала и гусарская жженка на саблях.

— Дом остался, подъезд остался, потолки остались, окна остались. Мое окно. И стихотворение на смерть Пушкина…

— И стихотворение осталось, написанное здесь вот, у вас… — повторил я. — Сижу, гляжу на ангелов и думаю о том, о чем думаете и вы, Дина Афанасьевна. И в этот подъезд Лермонтов входил, и на ваш этаж поднимался. И в вашей комнате, может быть, и написал знаменитые строки. Написал их карандашом, в нетерпении ломая один за другим… А эполеты, которые он именно тогда носил, лежат не так уж далеко от вас, в Пушкинском Доме, на Васильевском острове.

— Вот не была. Не видела. Знаю, что этот музей возле биржи.

— Сходите. Поглядите. Вы для Лермонтова не чужая. Вы его ангел-хранитель.

Всегда хотелось, чтобы Пушкин и Лермонтов встретились, чтобы произошло это необходимое, закономерное событие. Поэт Павел Григорьевич Антокольский привел не Лермонтова к Пушкину, а Пушкина к Лермонтову. Привел в этот дом, в эту комнату, в те минуты, когда Лермонтовым были написаны те самые шестнадцать строк к стихотворению «Смерть поэта», которым суждено было потрясти Россию.

«За окном крутился синий ночной снег. Тусклые фонари раскачивались, дребезжа, а по их полосатым столбам плясали желтые блики. А дальше был туман, ледяное пространство, непробудный сон. И такая настороженно-звонкая тишина стояла, что Лермонтов услышал шум крыльев. То летело, спешило, как всегда, и звало его за собою время… Он отошел от окна и тотчас же понял, что к нему явился еще один гость. Но Лермонтов не был удивлен, — именно такого гостя и ждал он. А тот остановился в дверях и доброжелательно, даже весело улыбался. Он поставил на пол цилиндр, бросил в него белые перчатки, прислонил к углу трость. Он был строен и чуть выше хозяина. Сквозь него просвечивала не только стена и вся анфилада комнат за нею, но и снежные поля с куполами далеких церквушек, и темные ели, и серое небо. Лермонтов был счастлив.

…

— Наконец-то. Все-таки я вижу тебя невредимым. Наконец-то все прояснилось. Никакой Черной речки не было.

— Милый друг, — ответил Пушкин. — Черная речка была, смертельная рана тоже была, и отпевание в Конюшенной церкви, и все остальное, вплоть до могилы в Святых Горах, — все это не шуточное дело. Это и есть жизнь — моя и твоя, Михаил Юрьевич. Неужто мы скроем друг от друга правду?

Пушкин присел к столу. Лермонтов сел напротив. Старший печально смотрел на младшего и продолжал:

— Все ясно и без слов. Я пришел к тебе. Ты меня видишь. В этом нет обмана. И это гораздо важнее любых высоких речей.

Да, да, твой приход такое благодеяние, которого я не смел и желать. Правда ведь?

— Разумеется, так. Но слушай. Ты дорого поплатишься за стихи, сочиненные только что. Жизнь твоя разбита. Правда, ты прославишься, как никогда и не мечтал. Но никакая слава не принесет тебе счастья. Счастья нет для таких, как мы. Главное в нашей жизни это смерть и все, что следует за нею. Твоя смерть уже не далека, и она будет похожа на мою…»

Через потолок в комнате у Дины Афанасьевны Васильевой протянулись большие трещины. И через ангелов.

— Сыплется потолок. Трескается, — сказала Дина Афанасьевна. — Трамваи близко ходят. И много их. Я, конечно, понимаю: людям ездить надо.