Мальчишник

Старик садовник уверяет, что сюда из Гурзуфа верхом приезжал Пушкин (это после того, как старик выслушал от нас легенду о Лермонтове и Адель де Гелль). Уверяет так, будто был очевидцем, и дворец называет домом Раевских.

Из старого путеводителя по Крыму: «В сотне шагов от дворца — Пушкинский дом, где поэт бывал весьма кратковременно». Гурзуф недалеко: по другую сторону Медведь-горы. И еще одно: на шоссе, с которого сворачиваешь, спускаешься в Карасан, есть теперь селение Пушкино.

В море плавают два лебедя. Нынешняя зима на побережье была на редкость суровой: месяц лежал снег, дули морозные ветры. Заледенела земля, многие дороги сделались непроезжими. И это в Крыму! Садовник сказал, что вот они, старики, не припомнят подобной зимы. Под угрозой оказалась жизнь многих птиц, и прежде всего лебедей. Их начали спасать. В местной газете «Советский Крым» мы тоже совсем недавно прочитали, что шестьдесят пять птиц нашли приют в суровую нынешнюю зиму на Евпаторийской мебельной фабрике. Женщины выделили под птичий лазарет две свои подсобки. По уходу за лебедями было установлено дежурство даже в выходные дни. Пернатых поставили и на пищевое, и лекарственное довольствие. Материальную помощь лебедям оказал профком фабрики.

На днях состоялось прощание с лебедями. Их погрузили на машины и отвезли за город на озеро.

И сейчас два лебедя здесь в море, у самого берега. Может быть, из числа тех, спасенных на мебельной фабрике. Прилетели сюда. Он и она. Пара. Лебеди держатся парами.

Тропой по обрыву вдоль моря, среди кустов тамариска и лавровишни, идем на мыс Плака, где когда-то была морская лампада. Идем в Кучук-Ламбат.

Издали на мысе Плака начинаем различать замок, он все яснее и яснее: остроконечная крыша, зубчатые стены, сводчатые окна. Сложен из глянцевого кирпича цвета апельсиновой корки и крупных темных, специально не обработанных камней. Угловые башни целиком из таких камней: большие шахматные фигуры — черные ладьи.

Перебираемся через последнее препятствие — крутую насыпь и заросли жимолости, и мы на замковой площади, на территории санатория «Утес». Входим в замок через широкие с декоративным навершением двустворчатые из светлого лакированного дерева с зеркальными стеклами двери. Стекло в левой створке дверей расколото. Видно, какое оно плотное, толстое. Что ж — хорошо бы, чтобы за все долгие и драматические годы случился бы только этот сущий пустяк. Внешне замок, во всяком случае, не был ничем обезображен. Не скрою — приятно.

Высокий, в два с лишним этажа, просторный холл, по краю которого короткими маршами устремляется вверх беломраморная лестница. Потолок и стены расписаны, подновлены синим с золотом. Прохладная тишина. Линейный солнечный свет. Воркуют голуби. Где-то свернулось, спряталось прошлое. Время остановилось. Торжественный, парадный вид.

Мы поднимаемся по беломраморной лестнице, потом через небольшой переход оказываемся у другой лестницы, из диабазовых камней, совсем маленькой, круто изогнутой. Тяжелая темная дверь и, конечно, с тяжелым железным кольцом, заржавленным. Кольцо должно быть заржавленным для таинственности. Тянем за кольцо. Дверь, конечно, тяжело скрипнув, отворяется. Ну, прямо… Вальтер Скотт. Хотим попасть в башню, центральную. Нам это удается. Никаких препятствий, и мы приятно удивлены. Время действительно остановилось, работает на нас. И все происходит совершенно произвольно, по наитию.

— Ты хочешь увидеть двух всадников, которые никогда в Кучук-Ламбат не приезжали? — спрашиваю я.

— Вижу их, — ответила Вика, вглядываясь в одну из узких прорезей в башне. Ответила серьезно, будто ожидала моего вопроса.

— Кого?

— Тех двух лебедей. Этого достаточно?

— Да, — соглашаюсь я.

— Они взлетели и летят над морем. — Вика начала мне показывать.

Я отыскиваю лебедей: они летят над самой водой в сторону Партенита, Медведь-горы, Гурзуфа.

— Странно, — говорит Вика.

— Что?

— Низко над морем лебеди.

— На берегу оборачиваются двумя всадниками.

— Он и она. Муси хори. Ты этого, конечно, хочешь?

— От падающей звезды зажигается в сумерках морская лампада.

— Я ее вижу. — Вика перешла и стоит уже у другого окошка-прорези.

Высоко на скале был укреплен фонарь на пирамиде из белого камня. Похож на маячный, или нам хотелось, чтобы это был маячный фонарь, чтобы это была морская лампада.

— Как изменилась с некоторых пор наша с тобой жизнь, — подумала вслух Вика. — Вернулось ученичество. Вновь учимся читать Пушкина и Лермонтова. А казалось бы, все давно прочитано…

— И вернулись воспоминания детства, — добавил я. — Значит, вернулась молодость.

Нас по-прежнему окружала тишина, окружал Вальтер Скотт, тоже давно прочитанный в детстве.

— В романе у Виктора Каннинга, англичанина, как ты помнишь, потому что ты всегда все помнишь, сказано, что нельзя вносить в дом цветущий боярышник, ставить башмаки на стол, разговаривать, стоя на чердаке. Не будет везения. Чтобы везло, нужно прикасаться к дереву, сыпать соль через левое плечо, оставлять в погребе блюдечко молока для гномов.

— Лермонтов был ясновидец или, вернее, провидец, — неожиданно сказала Вика. — Глаза Лермонтова, смена настроения… Его метания, предчувствия… Обостренность. Ранимость. Замкнутость. Но как переменить, что  е с т ь? Вспомни? Одиночество и Вселенная. В общем, скалы Симплегады.

Викино заявление застало меня врасплох. Никак не ожидал подобного. Вот тебе и блюдечко молока для гномов.

— Зачем он тогда обращался к гадалкам? — попробовал засомневаться я.

— Дань моде и молодости. Я совсем далека от какой бы то ни было мистики, гадательности. Ты же знаешь.

— Знаю. Ты абсолютно стопроцентный реалист. И ты не поставишь башмаки на стол по причине вопиющей антисанитарии.

— Люди, наделенные даром ясновидения, провидения, называй как хочешь, прочитывают судьбы окружающих, чувствуют их биополе, биосостояние. Я подумала о Лермонтове… Он прочитал людей. Способен был прочитать и себя. Себя прочитал.

Может быть, разговор этот у нас с Викой возник в силу обстоятельств — мы находились в замке, в чем-то средневековом (построенном под средневековье); в башне, в чем-то шотландской (в этом мы себя уверили); тишине (тоже как бы странной, безлюдной). Хотя такая тишина была обоснована воскресным днем (в помещении замка располагались административные службы дирекция санатория, склад, кинозал. Помещения были сейчас пустыми, запертыми). И вот мы и оказались в каком-то, может быть, паранормальном подключении.

— Помнишь Апулея? — спросила Вика. — Психея нежнейшая! Пожалей себя, пожалей нас и святою воздержанностью спаси дом, мужа, самое себя от несчастья нависшей гибели… После этих слов я будто осталась один на один с чем-то остро обозначенным… Ты понимаешь меня?

Я кивнул.

— Или на меня подействовала обстановка — Царское Село, Лицей… Белая дача.

— Ты хочешь сказать, что даже такой реалист, как ты…

— Да, — нетерпеливо прервала меня Вика. — Да. Лермонтов был и совершенным реалистом человеком на войне, и Маленьким принцем из сказки Экзюпери. Отсюда феи… Шотландия. Фраза «убьют меня, Владимир». Разговор с Ростопчиной. Вид разъяренного моря, Невы, затопившей Петербург. И все другое.

Мы помолчали. По-прежнему в замке, и вообще на мысе Плака, было очень тихо и пустынно. Санаторские отдыхающие уехали, наверное, на какую-нибудь экскурсию или были на пляже, хотя еще весна и море не прогрелось.

— Останемся на мысе до вечера. Ну до первых сумерек. Дождемся, когда зажгут морскую лампаду. Лебеди возвращаются, — показала Вика на море.

— В армии к нам в училище завернул проездом гипнотизер и решил дать представление, — начал говорить я, сам не зная зачем. — Сорок второй год. Немцы у Сталинграда. Нас, курсантов, должны были со дня на день перебросить под Сталинград. Потом, правда, приказ отменили и заставили учиться дальше. И вот появился гипнотизер. Нас вечером собрали в клубе. Усадили. Гипнотизер сказал, что он поднимет над головой маленький шарик. Надо будет смотреть на шарик и внутренне не сопротивляться тому, о чем гипнотизер будет просить. А просить он будет, чтобы мы отключились от действительности, расслабились, успокоились, подчинились ему. Он сможет устроить встречу с любимой девушкой, с друзьями, с родными. «Вы встретитесь, с кем вы захотите…» И он поднял над головой шарик, на который направили луч света, а в зале свет погасили. Фамилия гипнотизера была Косован, а может быть, и Косо-Ван, через черточку. Несколько ребят уснуло гипнотическим сном. Ассистентка Косована за руку осторожно, как слепых, вывела ребят на сцену. Гипнотизер стал говорить: «Вы видите любимую девушку. Вы ее видите! Протяните руку». Он говорил, даже приказывал: «Она перед вами. Она зовет вас! Она с вами разговаривает!» — Я замолчал. Я все это и сам сейчас увидел. Сказал Вике: — Страшно было глядеть на ребят на сцене, что с ними творилось! Нереальная реальность.