Страница 18 из 118
Лермонтов устал, небрит, обозначились небольшие бакенбарды; военный сюртук не до верху застегнут, фуражка измята протекшим тяжким сражением. Тяжкое сражение и во взгляде лермонтовских, измятых сражением глаз. Хороший художник барон Дмитрий Пален сделал карандашом портрет Лермонтова — человека на войне, войне беспрестанной и кровавой. Лермонтов сказал о себе, что судьба послала ему общую армейскую наружность. И ходил он чаще всего на войне в армейском сюртуке без «гладкой меди эполет». Константин Мамацев, с которым Лермонтов вместе служил у генерала Галафеева, вспоминал:
— Я хорошо помню Лермонтова и, как сейчас, вижу его перед собою, то в красной канаусовой рубашке, то в офицерском сюртуке без эполет, с откинутым назад воротником и переброшенною через плечо черкесскою шашкой, как обыкновенно рисуют его на портретах.
«Повсюду стук, и пули свищут, повсюду слышен пушек вой, повсюду смерть и ужас… в горах, и в долах, и в лесах… И гул несется в небесах. По-малу тихнет шумный бой, лишь под горами пыль клубится… и в стане русском уж покой… Лишь только слышно: к т о и д е т, лишь громко с л у ш а й раздается… Лишь изредка мелькнет, блистая, огонь в палатке у солдат. И редко чуть блеснет булат…»
Лермонтов лежит в стане русском на ночном лугу, на стоге сена, завернувшись в бурку, заложив руки под затылок, чтобы глядеть в поднятое высоко небо, как оно горит лампадами звезд и как луна по синим сводам странствует одна. Он отдыхал от войны. Это его покой, его уединенье. Естественный строй души, чудная молитва, когда «верилось и плакалось».
Потом, переполненный страшной силой, резко сбросив бурку, покидал мирный луг, отвязывал коня, набрасывал на него маленькую попонку и пускался вдаль из русского стана, пугая казаков-пикетчиков.
В юнкерской школе в манеже упал с лошади и серьезно повредил ногу, но это не помешало ему остаться отличным наездником. Отчаянным. Одного из лучших его коней звали — Парадёр, а последнего — Черкес.
Любил коней за их пылкость и волю к простору, за их верность. Рисовал на страницах альбомов, «Юнкерской тетради», на отдельных листках; рисовал скачущих, с прямыми как стрела спинами, вставших на дыбы, бурных, рвущихся из-под седла или уже спокойно ведомых под уздцы, изможденных скачкой, стремительностью, простором. Рисовал и кибитки, запряженные тройкой или четверкой коляски, экипажи, конных уланов с пиками и стреляющих на скаку черкесов; сценки в манеже, лагерные учения, смотры, маневры.
Много коней и в его произведениях. «В последний раз Гудал садится на белогривого коня». «Горяч и статен конь твой вороной!» Печорин любил скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра.
Кони плывут: «плывет могучий конь». И снова мчатся, летят в нетерпении, необъезженные, дикие, так что кремни брызгами тоже летят из-под копыт. «Блажен, кто посреди нагих степей меж дикими воспитан табунами; кто приучен был на хребте коней, косматых, легких, вольных… от ранних дней носиться; кто, главой припав на гриву, летал, подобно сумрачному Диву… чувствовал, считал, как мерно конь о землю ударял копытом звучным…» Луна свой взор к нему склонила, и казалось, «упрекала в том, что человек с своим конем хотел владычество степей в ту ночь оспоривать у ней!».
И Лермонтов один среди лампад небесных под — ним был «весь в мыле конь лихой… питомец резвый Карабаха» — устремлялся навстречу опасности, чтобы унять беспокойные мысли, развеять горесть сердца.
Летел по высокой траве на некованом коне, без седла, припав на гриву; сам в черкесской мохнатой шапке, в красной канаусовой рубахе, безоружный и отчаянный. Мчался… в пространстве голубых долин, как ветер, волен и один.
Рисовал коней и Пушкин. И тоже любил скакать верхом «сколько душе угодно». Любимую лошадь Пушкина звали Женни.
МУСИ ХОРИ
Лермонтов — золотое руно, и я, как Язон, стремилась овладеть им.
Она была молода — на три года младше Лермонтова — и красива. И, как у Язона, на ней были легкие сандалии. Пышные, тоже как у Язона, кудри до плеч. Похоже, что как и Язон, она могла стрелять из лука. Смелая путешественница и поэтесса. Звали ее — Адель де Гелль. Сама сказала о себе, что она Язон, хотя была не гречанкой, а француженкой. Так решила и так написала в письме к своей подруге.
В мифе Древней Греции об аргонавтах и о золотом руне сказано — золотое руно хранилось в таинственной роще на раскидистом платане, на берегу горной реки Фазиса, в царстве сына бога солнца Эета. Таинственная роща шумела, и высоко над ней вздымались вершины Кавказских гор. По всему свету прошел слух о волшебном руне, вечно сияющем, как жар.
Лермонтов — золотое руно, вечно сияющий жар, — опять написала Адель, а себя опять назвала Язоном, стремящимся овладеть им.
Язон плыл за руном на корабле «Арго», построенном лучшими плотниками Пирея, повествует греческий миф. В безбрежном просторе моря, навстречу заре стремился быстрый корабль. Выглянуло солнце из-за морских волн, и черной точкой на его огненном диске обозначился четырехугольный парус «Арго». Никто не устает пускаться в туманную даль за руном золотым, сказано дальше в мифе, как за своей золотой мечтой.
Адель де Гелль плыла к своей мечте на яхте «Юлия», построенной во Франции и тоже лучшими плотниками.
Капитан Тет-Бу-де-Мариньи доставил нас на своей яхте «Юлия» в Балаклаву, сообщала Адель подруге. Вход в Балаклаву изумителен. Ты прямо идешь на скалу, и скала раздвигается, чтобы тебя пропустить, и ты продолжаешь путь между двух раздвинутых скал. Тет-Бу показал себя опытным моряком.
Посетив Балаклаву, яхта «Юлия» двинулась дальше вдоль берегов Крыма. Изящно изогнутые борта, устремленный вверх нос и высоко поднятая над водой кормовая часть.
День, второй, третий скользил над просторами Пропонтиды четырехугольный парус «Арго». К исходу третьего дня аргонавты услышали тяжелый шум и плеск. Впереди море бурлило и пенилось. Две огромные скалы возвышались в тумане. Это были не простые скалы, а страшные плавучие Симплегады. Они то отходили одна от другой, то, внезапно сближаясь, с неистовым грохотом сшибались. Двадцать дней и двадцать ночей несся «Арго» по лону морскому после встречи со страшными скалами. Наконец под вечер двадцать первого дня показались Кавказские горы и потянуло теплым духом суши, запахом нагретых скал, листьев лавра и маслин. Это было царство сына бога солнца Эета. Аргонавты на веслах поднялись немного вверх по течению Фазиса и бросили якорь в тихой речной бухте.
Яхта «Юлия», ведомая капитаном Тет-Бу-де-Мариньи, вошла в маленькую тихую бухту Мисхора, где татарские поселения и дачи утопали в густых миндалевых рощах и где тоже пахло нагретыми скалами. С Мисхором связано предание — во времена античной древности здесь происходили религиозные мистерии, посвященные музам, на что указывает само греческое название Мисхор — Муси хори.
Адель в письме к подруге: «Капитан Тет-Бу поместил меня в Мисхоре. Мисхор несравненно лучше Алупки со всеми ее царскими затеями».
Опущены паруса «Арго» и «Юлии».
Язон не знал страха. Золотое руно светилось неугасимым мерцающим светом. Язон, сразившись со страшным драконом и победив его, взял золотое руно. Все радовались успеху Язона, не могли налюбоваться руном. Язон приказал аргонавтам взойти на корабль и немедленно отчалить от берега.
Крым. 1840 год. Октябрь. Вдоль прибрежных скал по горной дороге скачет верхом поэтесса Адель де Гелль. Она немного посмуглела от солнца, большие серые глаза поголубели от моря, волосы полны теплого ветра, а сердце полно скачки. Из-под белого широкого, как туника, платья видны золотистые сандалии. Поводья она держит коротко, и конь особенно чуток ее рукам. Как был бы чуток и тугой лук, вложи она сейчас в лук стрелу и натяни его. Рядом с Адель — Лермонтов. Верхом, в офицерском сюртуке, в белой с красным околышем фуражке.