Мальчишник

Лариса недавно вернулась из поездки по Испании. Была и в знаменитом винодельческом городке Хересе-де-ла-Фронтере. Поразила испанцев как винодел. Испанцы не успокаивались, проверяли ее, давали ей различные пробы хереса, и Лариса безошибочно выделяла хорошие сорта.

— Я спросила, какое у них сохраняется самое старое вино? Выяснилось — начала нашего века. На что я, не без гордости, ответила, что у нас есть вино конца позапрошлого столетия, конца восемнадцатого века! Вино времени Франсиско Гойи. И не просто вино, а херес, рожденный в городе Фронтере. Вы бы видели, что с испанцами сделалось!

— Лариса, — говорю я. — А может такое быть, чтобы в «Массандре» нашлась бутылка вина 1799 года? Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю. Сейчас ты спросишь, а нет ли в «Массандре» вина 1814 года? Какого-нибудь «Кучук-Ламбата». Был прежде такой сорт.

— Верно. Спрошу.

— И ты хочешь, чтобы виноделы положили и эти две бутылки рядом — год рождения Пушкина, год рождения Лермонтова. Начало и конец.

— Все верно, — улыбаюсь я. — Кипренский, когда писал портрет Пушкина, поставил свечу, а перед свечой — бокал с вином: Кипренскому нужны были краски, «полные света и трепета».

— Завидую вам, — сказала Лариса. — Завидую и Кипренскому.

— Хочешь?

И Вика протягивает Ларисе руку — что-то сжала, спрятала в кулаке. Разжимает кулак, и перед Ларисой оказывается каштан. Я знаю, что это за каштан, откуда он.

Вика говорит Ларисе:

— Это тебе. Береги.

— Простой каштан, — удивилась Лариса.

— Не остывайте, не отступайте и вы будете так счастливы, что просто чудо! — сказала Вика словами сказочника Евгения Шварца, ничего пока не объясняя Ларисе, — что за каштан? Откуда он? И какой в нем смысл?

Через несколько месяцев мы получили от Ларисы сообщение: бутылка 1814 года обнаружена, 1799-го — нет. Если и есть надежда обнаружить таковую, то надежда единственная: в скалах спрятана коллекция вин, еще в дореволюционные годы. Время от времени молодые сотрудники-виноделы ищут коллекцию. Она, конечно, представляет немалый научный интерес. Если найдут, то вполне возможно, что в коллекции окажется и вино даты рождения Пушкина. Заведует сейчас энотекой молодой специалист Элла Михайловна Мамынина. Мы с Викой были теперь у нее в энотеке: нас проводила Лариса.

Что ж, пусть еще одна легенда, одна сказка займет романтиков, уже молодых искателей кладов. А пока что — дуэльное вино дуэльных лет.

СТЕКЛЯННЫЙ ПЕТЕРБУРГ

В Эрмитаже на втором этаже в бывшем концертном зале (по плану Эрмитажа зал № 190) у первого справа окна с видом на Неву среди предметов орловского сервиза, изготовленного императорским стеклянным заводом, выставлен стакан работы начала XIX века. На нем гравировка, рисунок — Биржевая площадь — теперь площадь имени Пушкина, — и на площади здание фондовой биржи в стиле античного греческого храма, два пакгауза, две монументальные ростральные колонны-маяки. Виден и купол здания таможни (теперь Институт русской литературы — Пушкинский Дом) с высоким флагштоком, на котором во время навигации поднимался флаг. На Неве — парусные корабли, причалившие к пристани, к пакгаузам северному и южному.

Стоит стакан на фоне подлинного пейзажа, открывающегося со второго этажа Эрмитажа — те же ростральные колонны-маяки, в которых восстановлены сигнальные огни, те же пакгаузы, та же биржа наподобие античного греческого храма. Нет только парусных кораблей.

Но если вы в Эрмитаже займете место перед старинным стаканом — он точно приходится в стеклянной витрине на уровне глаз, — то рисунок на стакане, гравировка, накладывается на тот же, но только в современном времени, пейзаж. И пейзаж и гравировка совместятся. И тогда в Неву войдут из Финского залива парусные корабли и появится пушкинский Петербург. Тем более в Эрмитаже выставлены придворные платья мастерской «Госпожи Ольги», зонты, веера, серебряные украшения из ателье «Вигстрема», старинные зеркальца (в них можно на себя взглянуть), мебель начала века, курительные трубки, гобелены. В здании биржи выставлены из бывшей «Модель-каморы» макеты парусных кораблей, пушки, якоря, штурвалы, морские вымпелы, флаги и знамена.

Вика сделала в Эрмитаже, через старинный стакан, снимок пушкинского Петербурга со стеклянными парусными кораблями на Неве. Возможно, среди этих стеклянных кораблей были и корабли «Гебродерс» и «Благия намерения», прибывшие от мадам Клико Понсарден.

— Петербург в стакане, — сказала Вика.

— Магический стакан-око, — уточнил я.

— Может быть, — согласилась Вика.

— И сейчас наступит зима.

— А это что?

— Это поют распев Рахманинова. Потом зазвучит музыка Бортнянского, Чайковского, Рубинштейна.

ПЕВЧЕСКИЙ МОСТ

Когда в Москве, на Кропоткинской улице, в музее Пушкина в день смерти поэта 10 февраля (29 января по старому стилю) в 2 часа 45 минут пополудни объявляется минута молчания, а потом исполняются распев Рахманинова, концерт Бортнянского, «Утро» Чайковского, исполняются и стихи Лермонтова на музыку Рубинштейна. Лермонтова поют Пушкину; стихи младшего поэта звучат в память о старшем.

Хор поет тихо в тихом многолюдном зале; поет издалека в далекое, из настоящего в прошлое, из прошлого в настоящее.

В этот же день, в этот же час и в эти же минуты в Ленинграде, на Мойке, в квартире Пушкина, тоже после минуты молчания, капелла имени Глинки исполняет Рахманинова, Чайковского, Бортнянского.

Передо мной необычная почтовая открытка: «Просим вас прийти 10 февраля в квартиру А. С. Пушкина». Напоминание? Нет. На память. Каждому. Прислала открытку Нина Ивановна Попова. Это было в год нашего с Ниной Ивановной знакомства, хозяйкой квартиры на Мойке.

На открытке, всего лишь в десять строк, напечатан некролог о Пушкине. Написал его питавший к Пушкину «глубокое уважение и душевную любовь» Владимир Федорович Одоевский в полном одиноком отчаянии у себя в кабинете, где еще звучали веселые слова Пушкина: «Я черт знает как изленился!» Князь Владимир Одоевский оставил нам навсегда свои десять поистине сиятельных строк.

Солнце нашей Поэзіи закатилось! Пушкинъ скончался, скончался во цвѣтѣ лѣтъ, въ срединѣ своего великаго поприща!.. Болѣе говорить о семъ не имѣемъ силы, да и не нужно; всякое Русское сердце знаетъ всю цѣну этой невозвратимой потери, и всякое Русское сердце будетъ растерзано. Пушкинъ! нашъ поэтъ! наша радость, наша народная слава!.. Не ужѣли въ самомъ дѣлѣ нѣтъ уже у насъ Пушкина?.. Къ этой мысли нельзя привыкнуть!

Редактор Андрей Александрович Краевский, напечатавший некролог в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», получил строгий выговор от министра народного просвещения графа Уварова:

— Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения по государственной службе?.. Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?!..

Он не государственный муж, граф Уваров, — он Солнце!

Вы утверждаете: «Писать стишки (стихи для вас «стишки»!) не значит еще проходить великое поприще». Значит, граф Уваров, значит. И сейчас мы вас упоминаем, министра народного просвещения и даже президента Академии наук и, как вам казалось, государственного мужа, упоминаем только в силу того, что вы чиновно-небрежно назвали дорогое для нас имя. Только, Уваров! Хотя вы «арзамасец» и даже явились бледный и сам не свой в Конюшенную церковь на отпевания Пушкина, но все пушкинские друзья вас уже сторонились.

Ваш современник лицеист Алексей Илличевский писал, что лучи славы Пушкина будут отсвечиваться и в его товарищах. А уже наша современница правнучка поэта Наталья Сергеевна Шепелева добавила, что лучи славы Пушкина осветили не только друзей, но и недругов.

Пушкин умирал, «истаивал».

Летел снег мимо окон его квартиры; мимо его жены, мимо его детей; летел мимо времени. Полицейский врач написал донесение: «Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему Его Превосходительством г-ном лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни».