Мальчишник

Историю жизни Левиной матери я узнал теперь уже от нее самой, в те дни, которые проводил возле нее в больнице. Мы беседовали часами. Разве можно было в детстве беседовать часами с родными? А я теперь беседовал с Левиной матерью, и она рассказывала мне о себе.

Выросла в большой семье, где было восемь детей. Работать начала с 12 лет. Определили ее в мастерскую дамских шляп мадам Хуторянской подручной к мастерице: подбирала по цвету нитки, ленты, соломку, красила птичьи перья. С тех пор началась трудовая деятельность. В 1911 году уехала в Париж, к старшей сестре Любе, находившейся в эмиграции.

Вначале жила у Любы в доме, похожем на придорожную харчевню с надписью во всю стену «Курящий кабан». Потом отыскалась комнатка у подрядчика по малярной части. Комнатка с потолком по форме чердака, темная лестница, запах гниющего мусора со двора, а где-то вдалеке богатые огни и вереницы лакированных фиакров. Питалась тем, что собирала поутру шампиньоны под платанами, обнесенными решетками; как могла постигала французский язык, училась избегать в городе различных опасных мест, где ютился странный люд. Торговала вместе с другими девушками с лотка веерами, брошами, бусами.

— Мы громко выкрикивали свой товар. Называлась эта торговля «Парижские крики». Поразила меня улица Императрицы. Какая же была роскошная! Боязно было пройти. Детям запрещалось на ней повышать голос. А какое веселье царило на Больших бульварах от Оперы до площади Республики, на площади Пигаль, на Монпарнасе, на бульваре Сен-Мишель. А Сен-Жермен и Люксембургский сад… Везде я побывала со своим лотком.

Потом она поступила на фабрику женских шляп для магазина «Дамское счастье». Казалось, уже на постоянную работу. Даже стала манекенщицей.

— Но в Париже нет ничего постоянного, — сказала, улыбнулась. — Недаром на его гербе изображен серебряный кораблик, а надпись гласит: «Качается, но не тонет». Латинская надпись, сейчас вдруг вспомнилась. Думала, что все перезабыла.

Теперь улыбнулся я.

Война четырнадцатого года застала ее в Париже. Видела, как вошли немцы, оккупировали город. Уехала на юг Франции, в Марсель.

— Марсель — это граф Монте-Кристо, — сказал я. — Наша детская привязанность.

Она в ответ кивнула, потом сказала:

— Я не получила в Марселе никакого счастья. Счастье вытаскивает сурок из расписного барабанчика бродячего савойяра. (Вика потом уточнила в словаре, кто такой «савойяр» — житель исторической области во Франции, в Альпах, в Савойе.) Но Марсель, Миша, мне понравился. Я часто поднималась на высокую скалу, где был храм. Марсельцы туда приносили дары, благодарили за спасение жизни на море или на суше.

— Мы с Викой были в Марселе. По туризму. И нас тоже поразил храм на скале. В храме было очень много маленьких моделей различных кораблей — парусных и современных, рыбачьих шхун, автомобилей, мотоциклов.

— Дары.

— Ну да. За спасение жизни.

— С этой скалы я смотрела на город. Часами. Любовалась настоящими большими кораблями. Я ведь, Миша, родилась в Севастополе.

— Виден остров, где в крепости был заточен Эдмон Дантес, — опять не выдержал я и вспомнил графа Монте-Кристо. — Вика сделала снимок крепости.

— Вы были в туризме, Миша, а мне надо было как-то существовать, иметь работу. Работы не было, жила на улице Пустой кошелек. Пыталась устроиться в Монте-Карло. Игорные заведения были закрыты. Сторож показал мне только кладбище самоубийц.

Из Франции перебралась в Америку, в Нью-Йорк. Дома как утесы, электрический чудо-город и в то же время лавки, торгующие кониной, над входом в которые вместо вывесок натуральные лошадиные головы. Это все-таки поражало, что ни говори.

В Америке познакомилась с Луначарским, Красиным. Присутствовала на собраниях, на которых они выступали. Называлось — ходить на чердаки нижнего Нью-Йорка: заброшенные фабричные здания часто занимались под рабочие клубы. В одном из таких зданий собиралась нью-йоркская секция большевиков. Здесь я увидела впервые Федора Федотова — профессионала-революционера. Вид у него, Миша, был — ну, просто attaboy. Переводится как восклицание: «Вот это парень! Молодец!» Я спросила его, где он работает.

— В «Пони-экспресс».

— А что это такое?

— Почта. На лошадях, где бездорожье.

Угостил меня чили: невероятно острый перец, фасоль, помидоры и тушеное мясо. И слезы из глаз. Ему смешно, и тоже до слез.

Я подумал, так иногда смеялся и Левка — до слез.

Федор Федотов и Роза Маркус («Я была красивой, Миша!») полюбили друг друга и начали жить вместе, где придется, где возможна была самая умеренная оплата за квартиру, потому что, с точки зрения американцев, у них не было «никаких привилегий денег». В партию Роза Маркус вступила в апреле 1917 года там же, в Америке. Выполняла поручения по организационной работе. Попала в тюрьму. Временная тюрьма была в нижних этажах статуи Свободы. Зарегистрировали как русскую эмигрантку-революционерку. Вскоре после февральской революции из Москвы приехал уполномоченный от партии большевиков Шереметьев, чтобы помочь русским эмигрантам вернуться на родину. Розу Маркус, как молодого и активного члена партии, оставили в Нью-Йорке для дальнейшей работы. Позже выезд в Москву ей организовал известный большевик Мартенс: выдал бумагу — «явку» в Коминтерн. В исполкоме Коминтерна работал тогда Рихард Зорге. Федор Федотов вернулся в Россию первым: бежал в трюме корабля — ну, атабой!

— Помню «Националь» того времени, куда нас вначале поселили. Съехались мы из разных стран. Интернационалисты. Молодой, энергичный народ — беседы, споры, надежды. Кто рассказывал, как встретил в Румынии Махно или с кем нелегально перевозил в Россию библиотеки Плеханова и Карпинского[3]. Совместные обеды, ужины и даже чили готовили. Стрекочут швейные машинки, в коридорах бегают дети. Выйдешь к ним, они тебя окружат, а ты их обнимешь и стоишь. Жизнь, в общем, Миша. Молодая, замечательная жизнь была. Честная, светлая, активная. Из окон виден Кремль.

— Когда у Левы появилась книга Фабрициуса о Кремле?

— В те детские годы. Кто подарил — не знаю, не помню. А ты книгу помнишь?

— Конечно. Она у меня теперь есть. Сумел достать через друзей.

— Лева тогда совсем еще маленьким впервые нарисовал Кремль. Тоже с натуры. Из нашего окна в «Национале». Ему и подарили эту книгу. Не Сергей ли Сергеевич Бакинский… Нет, не буду выдумывать. Мне кажется, по ней Лева научился бегло читать, даже по старому правописанию.

Из «Националя» семья переехала на улицу Серафимовича.

Тридцать первый год, двенадцатое марта. Дату въезда в дом Советов помнила точно и свою первую работу в агитотделе МГК Москвы. Будет она работать и в детском саду, потом — костюмершей в детском театре. Большая часть ее жизни была связана с детьми, и все повторяла мне: «Обниму их и стою с ними, не отпускаю от себя…»

В тяжкие для многих годы ее вступление в партию за границей посчитают недействительным. Перечеркнут этим и ее тюремное заключение, и активную большевистскую молодость. И она на какое-то время останется без своего революционного прошлого, а только парижской барышней со шляпной фабрики «Обонер де дам». Ей вернут партийный билет, но дату вступления в партию проставят 1920-й: в тот год она прибыла из Америки. И только где-то в шестидесятых годах истина была восстановлена: в ее партийном билете вновь появится дата 1917 год.

— Написать письмо в Центральный Комитет партии меня заставила жена Петерса Антонина Захаровна. Очень энергичная женщина, несмотря на то что в период репрессий оказалась надолго изолированной и в тяжелых условиях. Ты помнишь Петерса, Миша? Хотя вы с Левой еще мальчиками бегали… Сын Игорь у них был, постарше вас.

Это тот самый Игорь Петерс, который вместе с Толей Ивановым, Валькой Коковихиным и Юркой Закурдаевым обнаружили в нише церкви скелет, а в тайнике — иконы.

3

Скорее всего это была не библиотека, а партийный архив, который хранился в Швейцарии. Одной из тех, кто нелегально перевозила архив в Россию, была латышка Валентина Федоровна Варбот. Она и сейчас живет в доме на Серафимовича, а ее дочь Елена Петоян в детстве с друзьями тоже бродила по подземелью церквушки Малюты Скуратова. «Мы пробрались довольно далеко, — скажет она мне. — Похоже, до самой Москвы-реки». Ну что же, достойные нас последователи-спелеологи.