Страница 4 из 6
— А что ж ты, Настя, Витьке не принесла? Он ведь с утра работает, не отрывался.
Я даже не поверил, что это говорит Любка. А Настя ответила:
— Витька может слетать домой, а они здесь чужие,
— Нет, я не совсем чужой. Родился в этих местах.
— Да ну? —удивилась Настя. — А почему мы вас не знаем?
Пётр Павлович тихонько кашлянул и вздохнул.-
— Вы и не можете знать. Вам сколько лет, Настя?
— Двадцать уже, — ответила Настя и опять покраснела.
— Значит, когда началась война, вам было только пять. А наша кузница находилась в двух километрах отсюда.
— Кузня?.. — вмешался в разговор Терентий Фёдорович. — Постой, постой. Ты уж не кузнеца ли покойного Павла Родионова сын?
— Его, — кивнул Пётр Павлович.-
— Петька! — воскликнул Терентий Фёдорович и хлопнул себя по бокам.
— Какие же они вам Петька? — укоризненно сказала Настя.
— А ты не встревай, — рассердился старик, — Я его отца с огольцов знал. — Он вынул кисет, но, покосившись на Петра Павловича, закуривать не стал. — Где же ты, Петя, пропадал все эти годы?
— В войну был на Урале, кончал ремесленное. Потом стал работать на Кировском заводе и учиться в заочном.
Старик вздохнул.
— Кузню-то и хуторские дома фашист пожёг, следа не осталось; теперь на том месте военный городок, сапёрные части стоят.
— Ходил уж, видел, — сказал Пётр Павлович и посмотрел на солнце. — Давай, Витя, приниматься, чтобы засветло кончить. Тащи керосин, вымой масляный насос.
Настя завернула в полотенце пустую кринку.
— Ну, нам пора. Счастливо поработать.
Пётр Павлович хотел, видно, поблагодарить её, но вдруг так сильно закашлялся, что Настя даже покачала головой.
Я остановил Любу у плетня:
— Мы к вечеру кончим ремонт. Приходи, покатаю.
— Катальщик! Ты ездить сперва научись. Ещё в канаву завезёшь! — Она засмеялась и бросилась догонять Настю.
Уже темнело, когда я отвёз Петра Павловича к дому Мироновых. Дом этот — на самом берегу речки. Он поставлен после войны, и брёвна ещё немного пахнут смолой. В саду, между грушами и яблонями — маленькая летняя постройка с широким, низким крыльцом, специально для дачников.
У калитки с двумя кошёлками в руках стояла сама Мирониха. Она посмотрела на Петра Павловича и взмахнула кошёлками.
— Где это вы замазались так? Ах ты господи! — и крикнула куда-то в сад: — Верка, согрей воды Петру Павловичу помыться!
Пётр Павлович слегка поморщился:
— Спасибо. Зачем такое беспокойство, я и у колодца помоюсь. — Он открыл калитку. — Ты, Витя, как поставишь машину, приходи, поужинаем вместе.
Он ушёл, а Мирониха забралась без спросу в мою кабину.
— Мимо сельмага поедешь, там слезу.
— Да ведь он закрыт уже, наверное, тётя Анфиса.
— Для кого закрыт, а мне Лука Лукич откроет. Никак тебе Санькина машина досталась? Ты смотри, не задирай нос. Мы с Санькой ладили, он и дрова и сенцо мне возил. В обиде не оставался.
— Тётя Анфиса, надолго снял у вас дачу Пётр Павлович?
Мирониха огорчённо покривила губы:
— Какое там! Говорит, на недельку приехал, родные места посмотреть. А жаль. Он, видать, был бы из дачников дачник: сто рублей отвалил вперёд. — Она толкнула меня под бок — А ещё, слышь ты, велел каждое утро цветы к нему в комнату ставить и за них платит… Стой! Моя станция…
Она вылезла на дорогу и поспешила к задней двери магазина, крикнув мне на прощание:
— Не забывай, Виктор Иваныч, заходи!
«Ишь ты, — подумал я, — раньше и не здоровалась, а теперь— Виктор Иваныч. Вот бы Любка услышала!»
Мне очень хотелось поскорее вернуться к Петру Павловичу, но было так приятно сидеть самому за рулём, что я не удержался и два раза прокатил мимо Любиного дома и посигналил, однако в окошках не было света. Тогда я повернул на асфальтовое шоссе и, наверное, уехал бы очень далеко, если бы шлагбаум у военного городка не оказался закрытым. Видать, сапёры на ночное учение пошли.
Я вернулся в гараж, поставил свою машину в ряд с полуторкой и «ЗИЛом» и укрыл кабину брезентом. А потом поспешил к Петру Павловичу. В Миронихином саду я пробрался между клубничными грядками, спускающимися до самой речки, взошёл на крыльцо и заглянул в приоткрытую дверь. В комнате никого не было. У окна стояла фанерная доска с приколотым кнопками листом бумаги, на котором были начерчены какие-то шестерни, колёса и гайки. Сверху листа было написано чёрными буквами: «Вариант секции тракторосборочного конвейера». Рядом была прислонена большая линейка, похожая на букву Т.
Раздалось знакомое покашливание.
В дверях стоял Пётр Павлович с кринкой в руках.
— Где это ты, механик, застрял? — Он поставил кринку на стол. — Бери нож, открывай консервы.
Я смотрел на Петра Павловича, на его белые брюки, шёлковую рубашку и гладко причёсанные волосы, и мне не верилось, что ещё два часа назад мы вместе возились под машиной.
А он словно угадал, о чём я думаю:
— Ну, чего стесняешься? Мажь масло, ешь.
Пётр Павлович выпил стакан молока, подождал, пока я дожую бутерброд, придвинул мне консервы:
— Бери, бери. Раз открыли, надо доесть. Много у вас комсомольцев в колхозе?
— Порядочно. Почти вся Настина бригада. А из гаража — я и Костя Мельников.
— А коммунистов?
— Двое. Председатель да кладовщик Степан Семёнович.
В саду послышался шорох, над подоконником показалась рыжая Любина косичка — она у неё закручивается торчком, как ручка у чайника.
— И Витька здесь! Вот прилип к человеку! Думаешь, всегда тебе машину будут чинить?
У меня кусок застрял в горле. Пётр Павлович подошёл к окну:
— Это вы, девушки? Заходите.
Рядом с Любой появилась Настя. У той коса перекинута на грудь, на плечах — пёстрая косынка.
— Лучше вы выходите. Мы за вами пришли. — Настя потеребила косынку. — Пойдёмте до тётки Марьи, она умеет из трав лекарство варить — от кашля хорошо помогает.
Пётр Павлович прищурился и махнул рукой:
— Вряд ли помогает. Ну, да всё равно, перед сном прогуляться не грех. — Он снял со спинки стула серый пиджак и выключил электричество.
Дорожка тянулась по берегу речки и была такая узкая, что мне не хватало места идти в ряд со всеми; Любка иногда оглядывалась и чему-то смеялась; у неё есть такая глупая привычка — смеяться без всякой причины.
Когда миновали крайнюю избу, Пётр Павлович спросил:
— Куда же вы меня ведёте?
— На ту сторону, где тётки Марьи дом, — ответила Настя. — Нужно идти до шоссе, там есть мост..
— А вы когда на работу ходите, такой же крюк делаете?
— Ага, весной и осенью. А летом, как вода спадёт, — вброд.
— А почему мост не строите? — спросил Пётр Павлович. — Я видел, на берегу брёвна лежат.
— Они с прошлого лета лежат. Ну, и дождались, что районное начальство хочет половину забрать — там им что-то построить нужно. — Настя махнула рукой. — Так и пропадёт дело.
— А что ж вы, комсомольцы, смотрите? Не нужно отдавать. Кто у вас секретарь?
— Она же и секретарь, — хихикнула Любка.
— А что мы можем поделать! — сердито сказала Настя. — Приедут и заберут. Председатель испугался: «Лучше отдать, говорит, — знаете, как с начальством связываться? Прижмут — не обрадуешься».
— Чужим хочет отдать, а для тётки Марьи трёх столбов жалеет. Она во всём колхозе одна без электричества. Вот сейчас увидите. Просто смех, — без всякого смеха сказала Люба.
Мы поднялись на шоссе и перешли мост. Выглянула луна, и волосы у Насти стали серебряными, а у Любы — медными. Пётр Павлович молчал и хмурился.
Низкая трава шелестела под ногами. Далеко в военном городке зажгли прожектор, и верхушки сосен осветились на том берегу. Пётр Павлович посмотрел в сторону военного городка и вдруг сказал:
— Ладно. Приходите завтра вечером ко мне. Обдумаем положение. А ты, Витя, если поедешь в район, забеги утром, поручение тебе дам.
Впереди тускло засветилось окошко. Это горела керосиновая лампа в доме тётки Марьи.