Страница 2 из 6
Ещё и сейчас, если закрою глаза, я вижу Жень-чу, как он на аэродроме прижимает к потёртой куртке синий конверт; ветер треплет прямые чёрные волосы парнишки, за крылом самолёта заходящее солнце освещает горбатые вершины Небесных гор, и мы оба смотрим туда, где за далёкими хребтами Тянь-Шаня лежит моя родина…
Я, конечно, не смог прочесть, что было написано в том письме, — наверное, что-то хорошее, потому что внизу стояли русские подписи чуть ли не всего девятого «Б» 195-й средней ленинградской школы.
В тот день, разгружая машину, Жень-чу хватал самые тяжёлые ящики. Потом он проверил давление в шинах, соскрёб накипь с аккумулятора и вымыл керосином двигатель, хотя мы его чистили всего три дня назад.
Энергии у этого паренька было хоть отбавляй, даром что мал и худ. Я никогда не видел его без дела. Поварихе Гавриловне он чистил картошку, таскал воду из ручья; доктору строгал палочки и нарезал кусочки марли. Однажды у лаборантки Майи затерялась хорошенькая голубая кофточка. Девушка с ног сбилась. «Ничего, — говорит, — не пойму! Здесь же висела, на этом столбе, я её постирать хотела». А на следующее утро кофточка нашлась. Она появилась на Майкином лаборантском столе выстиранная, подкрахмаленная и выглаженная по всем правилам. Гавриловна потом божилась, что на её памяти ни одна баба так ловко не управлялась с утюгом, как «этот Женьчук»:
После этой истории Майка подарила Жень-чу новые теннисные тапочки и свой потемневший от реактивов комсомольский значок. И Жень-чу привинтил его к карману гимнастёрки, которую приказал ему выдать Тарас Данилович.
Наша работа в тех местах уже близилась к концу, когда однажды ночью меня растолкала Гавриловна. Лица поварихи я не видел, но по голосу понял: случилась беда.
— Да проснись же ты, господи! Майка помирает…
Моросил тёплый редкий дождик. Спотыкаясь в темноте о камни, я побежал в медицинскую палатку.
На раскладушке, скорчившись, лежала Майка. Её всегда румяное лицо теперь было совсем белым. Закрыв глаза, она тихонько стонала.
При моём появлении доктор сделал знак Тарасу Даниловичу, и тот вывел меня из палатки.
— Острый аппендицит. Надо на самолёт — и в Урумчи, в больницу. Собирайся в момент, Стёпа…
Через две минуты я уже подогнал машину к палатке. Майку вместе с раскладушкой поместили в кузов. Доктор и Тарас Данилович сели по сторонам, чтобы раскладушку не мотали, а Жень-чу держал над Майкой зонтик.
Каменистая местность ночью выглядела причудливой, дорога петляла и шла с бугра на бугор; я старался объезжать выбоины, каждый камень, попадавший под колесо, казалось, отдавался болью в моём теле.
Пока мы добирались до переправы, дождик прекратился. Небо вызвездило, в чистом ночном воздухе далеко разносился грохот Чёрного Иртыша.
Я затормозил у косо врытого в берег столба. Яркий свет фар выхватил из тьмы серебристую нитку троса, протянутого над несущейся рекой, и отразился в окошке хопсиновской хибарки; там, у причала, покачивался паром.
— Сигнальте же! — раздался сердитый голос доктора.
Я нажал кнопку раз, другой и потом продолжал сигналить, не отнимая руки. Дверь хибарки оставалась закрытой.
— Да тому глухому бису хоть из пушки пали! Спит, провались он совсем! — выругался Тарас Данилович.
Мы растерянно посмотрели друг на друга, потом — на реку.
Низкие волны с враждебным урчанием вкатывались в полосу света и мгновенно исчезали во мраке. Если бы и удалось чудом переплыть эту стремнину, смельчака отнесло бы на не сколько километров.
— Ждать утра нельзя, — сказал доктор.
Мы не успели ответить: что-то заставило нас поднять головы.
На тросе стоял Жень-чу. Одной рукой он обнимал столб, в другой — держал раскрытый зонтик.
— Ты что, ты что?.. Назад… — закричал Тарас Данилович.
Но было уже поздно.
Жень-чу вытянулся, отчего стал словно бы совсем тонким и лёгким, качнулся и, подняв над головой зонтик, скользнул прочь от столба.
Мы стояли, потеряв дыхание, а он, слегка пританцовывая, шёл над рекой и будто утюжил трос белыми Майкиными тапочками, мелькавшими в свете фар, как туфли канатоходца в луче циркового прожектора… И тут меня осенило: бывший хозяин Жень-чу занимался бродячей профессией!.. Так вот откуда у паренька кошачья ловкость, его прыжки и уменье обращаться с проволочными растяжками.
Но одно дело — цирк, а другое — трос, раскачивающийся над ревущей рекой, и ночь, и ветер…
Ветер налетел, когда Жень-чу уже достиг середины реки. Зашумели, застонали прибрежные деревья, и Жень-чу на тросе не стало, только зонтик взлетел вверх и унёсся во тьму.
— Смотрите, смотрите!.. — закричал доктор; он был самый молодой из нас троих и самый зоркий.
Мы напрягли зрение. Жень-чу висел под тросом. Перебирая руками и ногами, он продолжал карабкаться вперёд, и я невольно поёжился, вспомнив концы проволочек, торчащих из троса, ободранного скобами парома.
Не помню, сколько прошло бесконечно томительных минут, пока мы наконец услышали скрип.
Потом стало видно, как Жень-чу и Хоп Син остервенело крутят лебёдку.
Когда я въезжал на паром, мне бросились в глаза тёмные полосы на блестящей ручке лебёдки…
Через месяц Майка вернулась в партию. Меня там она уже не застала: работы сворачивались, и мне было приказано ехать в другое место. Жень-чу остался в группе Тараса Даниловича.
Прошло три года.
Однажды в конторку Ленинградского автобусного парка зашёл хорошо одетый молодой человек.
— Простите, вы будете механик Степан Васильевич?
Я мельком взглянул на него, кивнул и продолжал выписывать наряды слесарям, обступившим мой столик.
Тогда молодой человек снял фетровую шляпу, тряхнул прямыми чёрными волосами и заглянул мне в глаза:
— Товарыш Степана…
Я бросил перо и вскочил, едва не опрокинув стол.
Мы обнялись, и потом я долго сжимал его ладони, покрытые старыми глубокими шрамами.
— Женьчук! Женька! Откуда ты свалился?
— Я учусь в Горьковском автодорожном техникуме. А сюда приехал на каникулы — вас увидеть, Степан Васильевич, Ленинград увидеть…
Я смотрел на возмужавшего Жень-чу, слушал его правильную русскую речь, а потом мой взгляд упал на привинченный к карману его френча потемневший от реактивов комсомольский значок, и вдруг у меня сделалось жарко в горле.
Жень-чу, сдаётся мне, тоже порядком растрогался: уж очень блестели его чёрные глаза.
Но этот чертёнок всегда умел отколоть неожиданный номер, он вытащил из моего жилетного кармана часы, и на глазах у всех выкинул их в раскрытое окно вместе с цепочкой. А потом, к полному удовольствию восхищённых слесарей, нашёл эти часы в лакированной сумочке нормировщицы Кати.
Ребята окружили нас и потребовали, чтобы я рассказал о своём знакомстве с Жень-чу.
И вот я это сделал.
Дачник
Мой дом — на одном конце деревни, а колхозный гараж— на другом, на самой опушке леса. Там же и погреб, в котором хранится горючее. Все машины ночуют на воле за плетнём, а Санькину трёхтонку затолкали в сарай, потому что на ней уже четыре дня не работают.
Ещё молчали птицы и солнце не показывалось из-за леса, а я уже прибежал к гаражу. У плетня стояли вымытые, с укрытыми брезентом кабинами полуторка и «ЗИЛ-150», но сегодня мне было не до них; да и чего пялить глаза на чужие машины, когда теперь наконец-то у меня будет своя! Я поскорее отодвинул засов и раскрыл ворота сарая.
Подошёл сторож Терентий:
— Ишь ты, прилетел ни свет ни заря! Располагаешь сразу и поехать на этом гробу?
Мне стало обидно:
— Это не гроб, а машина, Терентий Фёдорович!
— Много ты понимаешь! Думаешь, походил три месяца на курсы, так уже и шофёром стал!
Сторож достал из кармана ватных штанов кисет и уселся на опрокинутую пустую бочку.