Страница 2 из 83
Прохожие обтекали ее с двух сторон. Иногда присаживались ненадолго. Дольше всех сидел красивый старик в сером шикарном костюме, без головного убора. Он оперся о набалдашник палки — мудреной какой-то, кажется, в виде собачьей головы — и смотрел перед собой внимательно, словно искал кого-то. А когда поднялся, то почему-то на прощанье поклонился, именно поклонился, а не кивнул, будто знакомому. А они ни одним словом даже не обменялись.
Мало ли чудаков попадается на московских бульварах! Эти бульвары — своя особая страна со своим населением, своими героями и простаками, деятелями и мечтателями. Держава. Какое место в ней занимает он? Ответа не было.
Два школьника лет по одиннадцати-двенадцати жались рядом. Говорили что-то математическое. Один, прилизанный, в берете, выводил прутиком на песке сложную формулу, бормоча:
— Если мы возьмем неопределенный интеграл, то нужно учесть: получим неопределенное количество решений…
Другой, тощий очкарик, снисходительно заметил:
— В данном случае надо взять определенный интеграл в пределах от нуля до числа пи.
Услышав такие слова, Дробитько отвернулся. Слева на скамейке возникла дама с собачкой на руках. Собачка была хинесса с пуговичными глазками. Когда дама подняла глаза, они у нее оказались точно такими же. «Фу, наваждение!» — Дробитько отер платком взмокшее лицо.
«Интересно все-таки: как родные сестры», — подумал он про даму и собачку и украдкой взглянул снова. Но никого уже не было. Малолетние ученые тоже исчезли. От них осталась хоть формула на песке.
«Ну и ладно!» Но только он раскинул руки на спинке скамьи и вздохнул обреченно — потому что оставался один на один с теми же своими мыслями, — как скамья слабо скрипнула. На нее с размаху плюхнулась женщина. «Где я ее видел? Где я ее видел?» — тотчас заметалось в нем, хотя это совсем ему не нужно было. Но значит, надо было, раз так заело… И сразу же вспомнил: да тут же и видел. Час какой-нибудь назад. У клумбы с сальвиями. Только тогда на ней был рабочий комбинезон. Зеленый. И сама она, длинная, худущая, как ящерица, быстро обегала клумбу, что-то выдергивала легкими птичьими движениями, словно выклевывала… Теперь она оказалась постарше, чем на первый взгляд: таких еще «бабушкой» не величают, но уже норовят назвать «мамашей». Ее большая, туго набитая сумка стояла рядом на скамейке. «Значит, она уже успела и продукты купить — мясо там, молоко. А хлеб уже рядом с домом купит…» — рассчитал он, словно это ему надо было.
И так противно ему стало, что все-то он про всех знает, а про себя — ровным счетом ничего… Так противно, что он даже застонал легонько. И страшно перепугался, когда женщина, обратив к нему спокойное и чем-то милое лицо, спросила:
— Что вы? — Наверное, подумала: он к ней обратился.
— Нет, нет, ничего, — пробормотал он и, взглянув на нее в упор, подумал: «А эта, пожалуй, кинулась бы спасать!» Что-то в ней такое было. И в глазах — доброе любопытство. «Это, между прочим, называется участием», — объяснил он сам себе. Но не хотел участия, и, наверное, тут уж надо было встать. Но не встал.
Потому что еще не сообразил, какое будет его следующее действие: идти? Куда? Нет, уж лучше так сидеть дальше. Может, что-нибудь набежит. И подскажет решение. Хотя вовсе не та была ситуация, чтобы что-нибудь набежало.
Он и не посмотрел бы на эту женщину, если бы не искал, чем занять себя. И одна мысль, она опять-таки его не касалась, но сверлила: «Если она кончила работу и даже продукты успела купить, почему сюда вернулась? Чего здесь сидит?» Он сообразил, что ведет себя нелепо: уставился на женщину… И чтобы оправдать свой пристальный взгляд, спросил:
— Вы, кажется, здесь работаете?
— Да, — ответила она.
«Верно, думает: «А тебе-то что, дуролом нескладный?» — решил он, но в готовом ее полуобороте к нему не нашел ничего похожего.
— Хорошая работа. С цветами… — выдавил он из себя и дальше уже ничего не мог придумать. Да и не стал: навалилось опять свое, ну что ему?
— Да хорошая ли, плохая, а целый день на воздухе, — ответила женщина.
Дался им этот воздух!
— Отчего же вы домой не идете? — спросил он, думая: «Чего ты пристал к ней?»
Но она ответила охотно:
— Я уж давно пошла бы. Да тут такое дело: дочка у меня. У нее сегодня гости. Зачем же мне там мелькать? Пусть повеселятся.
Она уловила легкий его испуг и поняла:
— Я тут немного побуду, пока соседка домой вернется. А потом у нее пересижу.
«Ее бы Генке моему», — не без ехидства подумал Дробитько. Хотя если по справедливости, так Генка и не помышлял его куда-то сплавлять, хотя собирал у себя целую банду. А может, и помышлял, да не посмел высказать. «Наверное даже помышлял!» — растравлял он себя.
«Да я же видел ее дочку, вертелась около нее», — вяло подумал Иван Петрович. Девушка была красивая, с распущенными волосами, как Ундина, из тех ундин, которых очень много нынче на улицах. Он бы не запомнил ее, если бы не броский медальон с изображением Нефертити у нее на груди. С девушкиной мамой Нефертити уж вовсе не вязалась.
Женщина чем-то стала ему неприятна. Может быть, податливой своей добротой. И, сделав усилие над собой, он поднялся, не зная, что же дальше. Однако одна-единственная фраза из ненужного разговора застряла у него в голове и трепыхалась и трепыхалась, словно требуя чего-то: «Целый день на воздухе…» Когда нечто подобное проблеял врачишка, это привело его в бешенство, а тут… Тут слова никак к нему не относились, а он сам их подхватил и приспособил для себя.
Открывалась некоторая возможность действия. И он задействовал.
День шел к концу, но еще не кончился: длинный летний день.
Адрес Зеленого треста он узнал в киоске Мосгорсправки. Испуганная его решительным тоном, девица тут же подала ему лепесток тонкой бумаги с лиловой расплывчатой строчкой. Эфемерность этого вещественного знака обретенных им надежд показалась ему дурным предзнаменованием. Ощущение тотчас развеялось. А если бы и нет, то развеялось бы наверняка вскоре: так близко оказалось и так весело выглядело новехонькое здание Зеленого треста, всем своим видом демонстрировавшее собственные возможности.
По модным бугорчатым стенам сам собой бойко взлезал плющ, к окнам снизу льнули плети дикого винограда, а сверху, из ящиков, навстречу им тянулись еще какие-то вьющиеся растения. Все здесь радостно цвело, завивалось, закручивалось кольцами. Так что появившаяся на миг в окне белокурая женская головка в кудряшках показалась частью ансамбля.
Дверь за Дробитько притворилась с вкрадчивым шелестом: на резине. Он увидел свое отражение в зеркале, нескладную, как ему показалось, в штатском фигуру. И гвардейские усы теперь ни к чему. И длиннющие ноги спринтера — тоже. На загорелом лице синие — «когда-то!» — мысленно произнес он — глаза казались какими-то водянистыми… Он пригладил и без того гладкие волосы и при этом — только плохое лезло в голову! — увидел лицо сына Генки в обрамлении совершенно дамских кудрей, почти до плеч. Иван Петрович отогнал от себя видение и взбежал на третий этаж без передыха.
По всему было видно, что здесь не спали — не дремали. Сотрудники метались, как футболисты на футбольном поле, по широкому коридору, крытому зеленым ковром.
Приемная была залита солнечными лучами, которым странным образом не препятствовали растения, густо затянувшие окна. Но этого еще мало: тут же висели клетки с птицами, которые пищали на все голоса, а может, это они так пели, но в высшей степени не к месту и не ко времени. В комнате стоял такой шум, что не слышно было собственного голоса. На секретарском месте сидел улыбчивый детина с бицепсами напоказ, поскольку на нем была рубашка с короткими рукавами.
— Могу я пройти к управляющему? — прокричал Дробитько, словно на плацу. И заранее ожидал отказа: здесь сидело и стояло не менее десятка людей, бурно переговаривавшихся.
— Безусловно, — ответил ласковый секретарь, — сейчас от Юрия Николаевича выйдут, а вы войдете.
Он поймал взгляд Дробитько и объяснил: