Страница 8 из 29
Тут мы и поссорились. Я никому не могла сказать, почему мы поссорились, даже маме. Только спросила ее вечером, перед сном:
— Как ты думаешь, я могла бы полететь в космос?
— Ты что, собираешься? — спросила мама довольно спокойно.
— Собираюсь.
Мама молчала.
— Мама, а ты меня пустишь?
— Куда? — спрашивает она сонным голосом.
— Да в космос.
— А ты меня не спросишь, вот в чем дело-то. Но поскольку это еще не завтра будет, то давай спать.
А потом мы с Юркой помирились.
Все это я вспоминаю и медленно-медленно иду домой.
Но день еще не кончился.
Да, он еще не кончился, хотя и подходил к концу.
Тени от куста сирени у наших ворот стали длиннее и прохладнее. От Голубицы чуть-чуть потянуло сыростью, так бывает, когда в жаркий день открывают дверцу погреба. Вдруг стало слышно, как пахнет трава, такой запах, чуть горьковатый. И хотя сирень давно отцвела, запах ее тоже остался в воздухе. А может быть, он пришел издалека, где сирень еще цветет.
От всего этого стало мне очень хорошо.
И вдруг на меня упала черная тень. На скамейке у нашего крыльца сидел поп. Поп Митька. Только уж это имя сейчас ему бы не пристало. Вид у него был не только торжественный, но даже угрожающий. Черная ряса лоснилась, как крыло ворона. Широкие рукава черными крыльями вздымались, когда поп подымал руки. Как будто бы хотел взлететь на небеса. Длинные волосы теперь не были забраны назад, а свободно текли по плечам. И поэтому сейчас он уже не напоминал битла, а даже немного был похож на Демона. «Печальный демон, дух изгнанья…» Только печальным он не был. Скорее злым и что-то затаившим. Рядом с попом — глазам не верю! — сидит моя мама. Тоже, видно, злая, косит глазом на гостя.
Я поздоровалась.
Митька улыбнулся кисло и ответил ржавым голосом: «Здравствуй, дитя!» «Дитя» — слыхали? А мама… Мама обняла меня за плечи и прижала к себе, как будто мне грозила какая-то опасность. Поп посмотрел на меня скучным глазом, так смотрит вдаль селедка, лежа на блюде, промямлил:
— Вот т-так.
— Чего же? Вы давайте дальше. Пусть и она послушает, — с вызовом сказала мама.
Голос у попа был ровный и красивый, но холодный, тускловатый, словно лампочка, горящая вполнакала.
Мне просто невтерпеж было узнать, чего попу от нас надо. Только, честное слово, я чувствовала, что здесь, на крыльце, вьется кончик той ниточки, что тянется с ночи и через весь сегодняшний день. Не знаю почему, но я в этом была уверена.
Уже наступили сумерки. С нашего высокого крыльца видно было, как туман заклубился на луговине у самой Голубицы. А над ним широкой полосой стоял багровый закат, тревожный, как пожар. И виделось — в этом зареве кто-то мечется, люди и кони, как бывает на пожарах.
— Вы, Варвара Ивановна, людей не любите. И не жалеете. Это ведь одни слова, что человек человеку друг. А на деле слопать готовы ближнего своего. Истинно, истинно говорю вам.
Слово «слопать» как-то не подходило к этому «истинно говорю вам». Мне казалось, что маму это должно рассмешить, но она осталась серьезной, и рука ее на моем плече была тяжелой.
— Кого же это я слопала? Может, понятнее скажете, Дмитрий…
— Отец Димитрий, — тихо подсказал поп.
— Дмитрий Фомич, — упрямо выговорила мама.
— И скажу. Через вас остались сиротами дети Аникеева и супруга — в слезах…
Мама перебила:
— Что же, прикажете смотреть на ворюг да помалкивать? Так вы учите у себя в церкви?
— Церковь против воровства и всякой скверны, но даже преступивший закон милосердия достоин, — ответил поп.
— Ах, вы с законом в согласии! В чем же меня упрекаете, Дмитрий Фомич?
— В бездушии, Варвара Ивановна, — резко ответил поп.
— Ну, хватит разговоров! Мне дочь кормить надо. — Мама стукнула кулаком по скамейке, словно печать поставила. — Если желаете, говорите, зачем пожаловали. Нет — прощайте!
Увидя такой поворот, поп заговорил без дураков:
— Не от себя пришел, от людей, Варвара Ивановна. Если вы слово скажете, вас послушают. Аникеева на поруки взять фабричным всем коллективом — об этом прихожане мои просят. Аникеев — человек верующий. Немыслимо, чтобы он погряз в преступлениях.
Мама усмехнулась:
— Вон оно что! Ну, за всех не берусь говорить, а я так думаю: ни к чему! В чем мы ручаться-то должны? Что он больше взяток не возьмет? Да дьявол его знает!.. А что же вы за Прошку Усова не заступаетесь? Это почему же?
Поп молчал. Мама наступала:
— Прошка Усов-то, что ж, милосердия не достоин? Или как?
Дмитрий сухо ответил:
— Не об виновном, об детях его пекусь.
— Кроме вас, есть кому побеспокоиться.
Тут я вспомнила, что мама — соцбытсектор.
— И не о чем нам больше говорить! — мама поднялась со скамейки.
Поп тоже встал. Весь он как-то изменился. В глазах зажглось что-то шалое и злое. Он выкрикнул прямо по-мальчишески:
— Пожалеете, Варвара Ивановна! Вам с людьми ведь жить. Не на необитаемом острове!
Тут на маму накатило:
— Что? Меня пугать? Брысь отсюда, черная душа!
Поп молча пошел со двора молодой спортивной походкой. Но у ворот он опять переменился, чуть согнул спину, опустил плечи и пошел дальше медленно и степенно.
Мама зло рассмеялась и вошла в дом. А я за ней, в голове у меня тысячи мыслей свивались и развевались, как флаги на площади. Все были против нас с мамой. Все, даже Юрка. Все жалели Аникеева, его жену и детей и ненавидели мою маму. Мама размотала это дело, она и виновата в несчастье Аникеевых. А что же было делать? Ждать, пока кто-то другой поймает за руку ворюгу Аникеева? Да, для нас это было бы лучше. Если бы кто-нибудь другой. Маме никто не грозил бы. И ко мне не поворачивались бы спиной девочки. Но я не могла показать маме даже кончик своей мысли…
Мама собрала на стол, но мне есть не хотелось. От всех этих дум. И еще тяжелее было оттого, что я ни слова маме не сказала про сегодняшнее, просто не могла — она и так расстроилась.
В тот вечер я легла в постель очень рано и сразу уснула, как в колодец провалилась. Проснулась я, как мне показалось, среди ночи, но в это время как-раз диктор говорил: «Московское время — двадцать один час тридцать минут. Передаем музыку народов СССР».
Однако меня разбудил не голос диктора. Что-то другое меня подняло из очень глубокого сна. Я словно из колодца вылезла на свет. И вылезла с мыслью о Юрке. Почему именно о нем? И сейчас же поняла почему. В окно бросали мелкие камешки: раз-раз и еще раз. И мне стало ясно, что это уже давно он так стоит под окном и бросает камешки.
Мамы в комнате не было.
Я высунулась в окно. Оно выходит на улицу. И довольно высоко, не так как во дворе; наш дом на косогоре выстроен. На пустынной улице стоял Юрка, задрав голову, в руках у него был довольно-таки крупный камешек — пожалуй, если б он в раму попал, весь дом бы переполошился. А в стекло — и говорить нечего — вдрызг! И я поскорее отозвалась:
— Чего тебе, Юрка?
— Выходи! — сказал он.
И я поняла, что случилось что-то важное. И хотя мне хотелось спать, я быстренько оделась, сунула ключ от комнаты под коврик в коридоре и вышла.
Оказалось, что светит луна. Полная луна неподвижно стояла над городом, и очень ясно были видны все ее моря, которые так красиво назвали.
Юрка вел себя таинственно: ничего не сказал, повернулся и сделал мне знак, чтобы я шла за ним. Мы вышли к спуску на реку. Спуск вел мимо лесопилки, и от штабелей досок сразу пахнуло дневным теплом, словно оно спало здесь и, разбуженное нашими шагами, обволокло нас.
Но на берегу было прохладно. Лягушки ясно выговаривали свое: «Мавра, Мавра, и ты такова». От луны Голубица была как будто одета в серебряную кольчугу, мелкие кольца ее переливались и, кажется, даже звенели.
Мы сели на сырой, черный от теней песок, и Юрка сказал:
— Против твоей мамы все, даже мой папа. Но я — нет. Я с вами. — Он огляделся по сторонам и зашептал: — Завтра после работы к папе приедет Павел Нилыч с комбината. Наверняка они будут говорить про эти дела насчет Аникеева. И про твою маму. Приходи, мы отодвинем немножко шкаф и все услышим.