Под самой Москвой

Если в шуме базара, сквозь рев ослов и выкрики торговцев до вашего слуха долетит тревожный зов колокола — не волнуйтесь! Это не пожарная команда. Нигде не горит. Просто хозяин лавки дергает веревку подвешенного у порога колокола, привлекая внимание прохожих к себе и к своим коврам.

Если на асфальтовом островке, у частого переплетения трамвайных линий вы заметите маленькое сверкающее сооружение с изящными куполами, целый крошечный архитектурный ансамбль — не подумайте, что это макет какой-нибудь мечети или музея восточной культуры. Просто чистильщик обуви установил здесь свой затейливый агрегат.

Представители этой профессии — подростки. Черные, белозубые и проворные, они обставляют свое ремесло ярко и весело, словно фокусники в цирке.

У них — мягкие удобные кресла, а блестящие ящики со всякими кремами, лаками и мазями меньше всего напоминают о чистке обуви. Куполообразные сосуды разной формы сверкают на солнце позолотой и никелем. И мелодично звучит звонок, которым чистильщик подает вам знак поставить или убрать ногу с подставки. (Хотя, откровенно говоря, на такое великолепное сооружение просто страшно поставить даже самый чистый ботинок!)

Весь разноголосый шум, все оживление, вся коммерческая энергия города имеют свою вершину, свой пик.

Это рынок.

Как и чистильщики обуви, торговцы рыбой украшают свой товар неожиданно и пестро: морскими травами, раковинами, водорослями. Рыбный базар выглядит как чудесный сад или даже картинная галерея, полная натюрмортов.

А запах моря, густой и вместе с тем нежный, овевает коричневые лица рыбаков, в своих живописных широкополых шляпах и широких поясах похожих на пиратов…

Рынок заливает площади, даже мосты. И под мостом — он тоже. И он еще выплескивается в русла множества узких улочек. Очень узких, таких узких, что, если встречаются в них две арбы, запряженные одним ослом каждая, возницы долго пререкаются, кому из них уступить дорогу.

Стамбул — город неожиданный, разноязычный, разноликий и пестроты необыкновенной.

В горбатых его улочках еле-еле протиснется арба, а на залитых щедрым ночным светом проспектах, словно стадо буйволов, шкура которых лоснится на солнце, теснятся машины, машины, машины… Вытянутые гоночные и приземистые, как черепахи, горделивые лимузины и скоростные малолитражки… И вдруг на бешеной скорости, коротко и истошно сигналя необычной сиреной, проносится черная машина с детиной в военной форме за рулем.

И все же среди всего шума и пестроты стамбульского базара, включая даже рыбный рынок с рокочущими басами рыбаков, даже ювелирные ряды со сверканием их витрин, даже продавцов сладостей с их дикими воплями, самым шумным и самым ярким был мальчик в ошейнике.

Мне показалось, что он появляется в нескольких местах одновременно. Я видела его на мосту Галаты, на пристани и даже на толкучке в каком-то пригороде. Может быть, их было несколько, мальчиков в ошейнике? Но я почему-то уверена, что это один и тот же…

Почему он был самым, шумным даже среди адского шума стамбульского рынка? Потому что, не надеясь на свой — впрочем, довольно звонкий — мальчишеский голос, он беспрерывно дудел в какую-то небольшую блестящую дудку, звуки которой были так пронзительны, что, казалось, могли разбудить мертвого.

А почему он был самым ярким в нестерпимой пестроте стамбульского рынка?

Потому что его шею опоясывал блестящий обруч наподобие ошейника, а на этот обруч было нанизано… Не знаю сколько, не могу даже приблизительно определить сколько, но во всяком случае великое-множество галстуков! Один пестрее другого. И все они, развеваясь на легком ветру, а больше на быстром бегу мальчика, трепетали, словно флаги всех стран мира. И даже больше: если где-то, на других планетах, в других мирах, реют чьи-то флаги, то и их цвета несомненно присутствовали здесь…

Закрепленные на кольце-ошейнике узкой стороной внутрь, галстуки извивались, как сотни змей, или медленно струились, как сотни разноцветных ручейков. А сам мальчик, невысокий и, кажется, вовсе тощенький, утопал в яркости своей ноши. Только его черная, в крутых завитках голова, ничем не покрытая, несмотря на палящее солнце, торчала из своеобразного ожерелья, как тычинка цветка из пестрого венчика.

У мальчика — трудно сказать, сколько ему лет: восемь? Возможно. Десять? Пожалуй! — небольшие, кофейного цвета глаза, очень-очень бойкие. Нос тоже какой-то бойкий, широковатый и чуть вздернутый. Зубы ослепительно белые на коричневом лице. Но они видны только в редкие мгновения, когда мальчик опускает свою дудку и тогда уже кричит во всю силу:

— Галстуки! Галстуки! Самые лучшие! Самые нарядные! Самые дешевые! Вот они! Они на мне! Вам не надо заходить в лавку и копаться там. Все на виду! Все сразу! Выбирайте любой!

Мальчик повторяет свою маленькую речь, вероятно, сотни раз в день, но всегда с таким азартом, словно эти слова впервые вырвались у него! А маленькие крепкие босые ноги выскакивают, пританцовывая, из галстучной чащи.

Встречая мальчика в ошейнике много раз в день, я не замечала, чтобы его часто останавливали желающие купить галстук.

Однажды я увидела, как несколько туристов — это были, кажется, англичане — подозвали мальчика. Ему велели стать на какой-то ящик тут же среди базара и дудеть в свою дудочку.

Галстуки на ошейнике сразу успокоились, не струились, не развевались, а бессильно повисли, как флаги в безветрии. Сразу стало видно, что одни из них полосатые, другие — в диковинных узорах, а больше всего — с целыми сценами: на красном поле галстука дерутся негры-боксеры; аквалангист плывет в зеленой, атласной глубине среди розовых актиний; две японки в пестрых кимоно стоят на желтом галстучном песке; по синему-синему шелковому морю идет белый пароход, и даже в бархатной черноте космоса летит золотая ракета!..

Туристы бегали вокруг мальчика и хищно щелкали фотоаппаратами, как голодные волки зубами, а некоторые нацеливались кинокамерами.

Потом с громкими восклицаниями они устремились дальше, бросив мальчику мелкую монету. Но никто не захотел купить галстук ни с неграми, ни с космосом.

Как-то большая компания подвыпивших моряков с английского судна, стоявшего в газани, окружила мальчика в ошейнике. Вот эти так прямо вцепились в мальчиков ошейник! Каждый новый галстук, попадавшийся им, приводил моряков в восторг! Они показывали его друг другу, громко смеялись и тянули обруч в разные стороны, так что мальчик вертелся, словно вьюн, в кругу этих веселых, здоровенных парней в белых шапочках набекрень.

В конце концов они порядком общипали его ошейник, и такой выручки, наверное, уже давно не было у мальчика с глазами, похожими на кофейные зерна. И на ошейнике зияли пустые места.

Мальчик разогнал оставшиеся галстуки по своему обручу и побежал по переулку.

Не знаю зачем, я последовала за ним. Вероятно, просто из любопытства. И еще потому, что у меня не было никого в этом городе, а мальчик, которого я встречала столько раз, был уже как бы моим знакомым.

Конечно, я не догнала бы его, но издали заметила, что он нырнул в какую-то из лавчонок обочь узкой улицы. А когда я дошла до этого места, то увидела низкую дверь, на которой было намалевано: из оранжевого кофейника льется черная жидкость в синюю чашку, а из чашки вырывается клочок белой ваты. Отсюда было ясно, что здесь подают крепкий и горячий кофе.

Я хотела толкнуть низкую дверь. И может быть, попробовать крепкого и горячего кофе, но в эту минуту прямо на меня выскочил мальчик в ошейнике. Я успела отметить, что ошейник его опять заполнен до отказа великим множеством галстуков, развевавшихся и извивавшихся, как змеи, как флаги, уж сама не знаю, как что! Такое теперь, вблизи, это было зрелище!

Мальчик поднял ко рту свою дудку и понесся по направлению к бульвару Ататюрка. А я отправилась пить горячий и крепкий кофе.

Мазня на вывеске не обманула меня. Хотя это оказалась самая нищенская, маленькая кофейня, в которой мне когда-либо доводилось побывать, кофе в ней готовили отлично. Занимался этим пожилой человек с большой лысой головой, едва прикрытой черной повязкой, с лицом серым и сморщенным, как сушеный инжир.