Под самой Москвой

Сабира подымает голову, надежда делает ее измученное лицо трогательным и милым.

— Вы пойдете? — спрашивает она и по-детски хватает Аболыкова за рукав. Но он молчит, и она оборачивается к Кузнецову: да, конечно, он пойдет, он моложе и сильнее…

— Нет, Сабира-апа, — печально отвечает фельдъегерь, — мы не имеем права. У нас груз.

Теперь все в автобусе смотрят на Саттара. Под этими ждущими взглядами молодой человек теряется: он не хочет идти. С какой стати? В крайнем случае он может и подождать. За одни сутки цена на шкурки не упадет. Кто это выдумал посылать его в темноте по неизвестным горным тропам, где как раз нарвешься на шакала или просто сорвешься с крутизны, и твой труп запросто склюют орлы? Бр-рр!

Он потихоньку выбирается из автобуса и подходит к своему родственнику. Тот уже устроен Сабирой так, что голова его лежит на сложенном одеяле. И еще три одеяла покрывают его. Но все равно зубы Гани выстукивают, словно камнедробилка…

— Слушай, Гани… Не сердись, Гани… Но ведь мы родственники, не так ли? Что ты посоветуешь? Как мне-то быть?

— Пусть подойдет сюда Ахмат… — произносит Абдураимов с усилием.

Саттар удивлен:

— Зачем тебе этот сопляк?

— Уйди, — скрипит зубами водитель.

Ахмат со страхом смотрит на своего начальника. Как меняет человека эта малярия! В какие-то два часа она превратила здорового мужчину в развалину, и даже Сабира-апа ничего не может тут поделать.

— Поправь мне под головой, — просит водитель неожиданно связно. Может быть, ему стало лучше? Ахмат понимает, что дядя Гани говорит так тихо не только от слабости, но и чтобы его не слышали там, в автобусе. — Слушай меня внимательно, Ахмат, — шепчет Абдураимов, и что-то опасное для него, Ахмата, слышится мальчику в этом серьезном и печальном шепоте. — Ты поведешь машину, Ахмат…

Ахмат молчит. Пот обильно проступает у него между лопатками. Противный, липкий пот. Значит, ты трус, Ахмат? Да?

— Старик может умереть, если ему не сделают операцию… Сегодня ты поведешь машину, Ахмат. Не бойся, я буду рядом…

— Я попробую, — тоже шепотом отвечает Ахмат. Он сам не знает, как эти слова вылетели у него изо рта. Просто у него не повернулся язык сказать что-нибудь другое.

— Нельзя пробовать, когда ты ведешь машину, полную людей. Ты должен повести ее. Я буду рядом. Я скажу, что надо делать.

— Кажется, я знаю, Гани-ака. — А что? Он и в самом деле знает. Он невольно делает такой жест, словно переключает скорость.

Водителя усаживают в кабине. Ахмат — за рулем. Его нога еле достает до педали акселератора, и Абдураимов вынимает у себя из-за спины кожаную подушку и подсовывает за спину Ахмата. Теперь мальчик — на самом краешке сиденья, зато нога его всей подошвой нажимает на подачу.

Ахмат ощущает, как дрожит все большое тело водителя. Страх, жалость, гордость борются в сердце мальчика.

Но машина идет! Черт дери! Она идет, эта сильная, эта красивая машина. И она слушается его! Она уже не кажется картонной коробочкой. Она снова стала той красавицей, к которой он приходил каждый вечер, как на праздник! И смотрел на нее, и тер бумагой стекла ее окон…

В автобусе все молчали, и это угнетало Ахмата. Он был рад, когда, наконец, возобновился негромкий спокойный разговор. Его начал Аболыков.

— Теперешние дети… Мы все ругаем их… — дальше не было слышно.

До Ахмата доносятся только громкие слова Кузнецова:

— Из него будет толк! — А из кого — не было слышно.

Водитель сидел молча, в его затуманенной жаром голове бродили разорванные, неясные мысли. Он видел рядом профиль мальчика, его напряженное и вместе с тем спокойное лицо. В сущности он как-то не присматривался к нему раньше, и теперь словно видит нового человека. У него волевой подбородок, а маленькие руки так твердо держат баранку. Твердо и вместе с тем легко. Он не вцепляется в руль испуганной кошкой, как это часто делают новички…

Уже совсем темно. Свет фар открывает впереди только пустынное пространство, покрытое колючими кустиками янтака и маленькими наметами песку на подветренной стороне.

И вдруг, будто вспомнив что-то, Абдураимов приказывает остановить машину.

Мальчик с удивлением повинуется.

— Выходи, Саттар, — говорит Абдураимов, и от этих слов ему как будто становится легче. Как будто малярия немного отпускает его. — Выходи! Мы дальше тебя не повезем!

Это «мы» доходит до ушей мальчика. Он густо краснеет, но этого не видно в темноте.

— Что такое? — слышен крик Саттара. Он задремал и, внезапно разбуженный, вопит хриплым и вместе с тем пронзительным голосом: — Клянусь аллахом, этот человек в бреду! Горячка затуманила ему мозги! Он посадил за руль сопляка, а теперь выбрасывает из машины пассажиров!

Поток бессвязных слов вперемежку с ругательствами останавливает Кузнецов:

— Ты слышал, что приказал водитель? — Кузнецов подымается со своего места, и тень его, большая и грозная, косо ложится на потолок.

С проклятием Саттар хватает свой хурджун. С перепугу ему кажется, что сейчас у него отберут его сокровище, его шкурки, его «арабов».

— Быстро! — и Кузнецов спускает молодого человека со ступенек вместе с его мешком.

Машина трогается.

Через час они выехали на шоссе и остановили трехтонку, груженную хлопком. Помощник шофера пересел в автобус и взялся за руль. Ахмат сидел рядом с водителем такой бледный, словно его самого трясла малярия.

Но ему было очень хорошо.

В ШТОРМ

Мы садились за игру, как только начинало качать. «Тут больше делать нечего. Я иду вниз, — говорит Вурих, которого первого начинало укачивать. И первый спускался в бар. Немолодой англичанин ничего не говорил и удалялся с кислой улыбкой, хотя был самым страстным любителем «умственной» и завлекательной игры.

— Я говорил вам: как пройдем Дарданеллы, так начнется! — сказал Котляров.

Он стоял, вцепившись короткими толстыми пальцами в перила, и посмеивался. Не знаю, что его веселило. Нашу громадину кидало, как… В старых морских романах писали: «Как ореховую скорлупу», и это было совершенно точно и в данном случае.

Молоденький помощник капитана Олег прошел по палубе, деловито хмурясь и бросая:

— Штормит. Пассажиры, покиньте палубу. Штормит, штормит…

Я поняла, чему усмехается Котляров: к Олегу направлялся господин Шванке, кондитер из Целендорфа-на-Нидерзее, — я узнала это из списка пассажиров. Шванке передвигался с великим трудом: его мотало. Редкие рыжеватые волосы, обрамлявшие лысину, вздымались на ветру и светились как протуберанцы. Непостижимым образом он все-таки догнал Олега.

— Господин помощник капитана! — запыхавшись, умолял Шванке.

— Пожалуйста, — сказал безучастным тоном Олег: он был помощником по пассажирской части.

— Моя жена… — лепетал Шванке, ухватившись за кольцо иллюминатора. Кольцо вырвалось из его рук. Нас всех качнуло вправо и швырнуло куда-то вниз. — Моя жена, она лежит, ей уже плохо, — Шванке с трудом подыскивал английские слова, — но ей надо записать… Скажите, во сколько обошлось суммарно, разумеется, строительство вашего теплохода!

Олег ответил на своем корректном английском и, подхватив Шванке под руку, повлек его к трапу. Мотало ужасно. Но вокруг неслышно и слаженно шла работа: задраивали люки, крепили шлюпки, принайтовывали палубные грузы.

Мы прошли через кают-компанию. Из салона доносились громкие мужские голоса и выделялся фальцет горбуна итальянца, у которого были неприятности с коврами в Одесской таможне.

— Впереди штормяга на восемь баллов! — радостно закричал матрос Левка, высунувшись из какого-то люка, и тотчас исчез, словно его втянуло вниз.

В баре было не очень светло: стойка не работала. Навинченные на иллюминаторах черные колпаки напоминали жерла орудий. Две лампы торшера освещали стол для игры. Тут все были в сборе. Все — это англичанин Хармс, Иозеф Кемп из Гейдельберга, Котляров и Вурих — советские инженеры, возвращающиеся на Асуан после отпуска.