Страница 37 из 60
— Запомните число. Тридцать дней — и вы представите мне батальон в полной боевой готовности. Произведу смотр — и марш на фронт!
Тридцать дней… После этакой встряски не сразу и опомнишься. К листку, над которым столько работал, составляя проект программы, я почувствовал отвращение, порвал его и выбросил.
Возвратившись из штаба дивизии, и в особняк не зашел. Захотелось глотнуть свежего воздуха, рассеяться, отвлечься от неудачи, и я свернул в Михайловский сад.
В саду еще живет и не желает ломать стрелки на своем циферблате мирное время. Вокруг цветочных клумб бегают, весело гомоня, детишки. Дети и в колясках, размеренно прокатываемых мамами, — но эти еще с сосками в беззубых ртах. На скамейках дремлют деды: время от времени, встрепенувшись, они конфузливо подбирают выпавшие из рук газеты…
Мирное время… Но оно уже только в лицевой части сада, что обращена к бойкой Садовой улице. В глубине его — военная канцелярия: моя, саперного батальона. И зеленый свод здесь уже не красота природы, а прозаическая воздушная маскировка.
Гляжу, в канцелярии спортивный номер: присевший на корточки человек в поношенном пиджачке поднимает на стуле другого, всего только взявшись рукой за ножку стула. «Этакую тяжесть выжать! — поразился я. — Кто же это такой?»
А тот как ни в чем не бывало, не потеряв дыхания, еще и нравоучение прочитал:
— Нецелесообразно это, товарищ писарь: со стулом — да в куст с розами. Гляди-ка, сколько головок свихнул. Где же наша забота об украшении родной земли?
Писарь, отставленный вместе со стулом в сторону, только досадливо огрызнулся.
Необыкновенный силач заинтересовал меня. Кто он — штангист, борец? Окликаю его:
— Здравствуйте, товарищ!
Человек живо обернулся и, увидев во мне военного, встал во фронт. Не по-ленинградски темное от загара лицо, копна русых волос такой густоты, что их хватило бы, кажется, на две головы, ясные улыбчивые глаза. Под пиджаком косоворотка.
— Здравия желаю, — ответил силач. — Ополченец я. Желаю Гитлера бить!
— Похвально, — сказал я. — А зарегистрировались? — кивнул в сторону столов.
— Так точно. И паспорт отдал. Фамилие мое — Гулевский Георгий. Больше Жорой зовут.
— А ваша профессия?
— Грузчик. В Лесном порту на экспорте. Пакет пиломатериалов на плечо и шагай на борт судна.
Не могу не полюбоваться человеком: атлет! И черты лица, и рост, плечи — все у него крупное, а о руках и говорить нечего — ручищи. Пожалуй, и в самом деле такой Гитлера походя пристукнет… А с лопатой поставить — первейший землекоп. Вот таких бы в батальон саперов!
Но сразу подумалось: «А ведь странно, что человек прибился к ополченцам. И по возрасту, и, видать, по здоровью место ему в регулярных войсках. Уж не уклоняется ли от мобилизации?»
Гулевский не сводил с меня глаз.
— Сумлеваетесь во мне, — осклабился он. И тут же — с горечью: — Белобилетчик я. По глазам. Стрелять, считают, не гожусь… Давеча в который раз требовал в военкомате: «Пошлите в бой!» Так меня за дверь выставили… А на улицах совестно людей — с моей-то ряшкой! Женщины за руки хватают: «Почему не на фронте?» К себе-то примите… Гитлера бить.
Я был в затруднении: «Как поступить, чтоб по закону?» Но слышу — кличут меня в канцелярию.
— Еще увидимся, — кивнул я Гулевскому.
Перед столами очередь ополченцев, а дело, гляжу, застопорилось. Стоит, опустив руки, какой-то военный. Оказалось, это доброхотный наш помощник. Из отставных. Помогает воинским частям ЛАНО в устройстве канцелярии.
— Не могу я больше у вас задерживаться, — сказал старичок, неловко одергивая на себе новую гимнастерку, видать, отвык от военной формы. — Мне еще и в полки, и в батареи… Попрошу, товарищ капитан, назначьте своей властью писаря, я проинструктирую товарища.
Гляжу на стул — ведь только что был писарь. Где же он?
Старичок, видя мое недоумение, рассмеялся:
— Удрал ополченец, едва я вас кликнул. Не хочет быть писарем.
Я горько усмехнулся, сетуя на свою долю: «Батальон без писарей, выискивай среди ополченцев желающих… Разве этим был бы занят я в регулярной армии? Эх, не повезло…»
Сбежавший делопроизводитель оставил список зарегистрированных. Сел я, просматриваю столбики фамилий, обшариваю графу «Профессия, специальность», но канцелярских работников не вижу. «Хоть бы управдом какой-нибудь, что ли, подвернулся, — досадую я, — так и этого нет!» А над ухом голос Гулевского:
— Осмелюсь сказать… Напрасно, товарищ капитан, стараетесь. Для чего народ пишется в ополченцы? Чтобы получить оружие и на фронт. А какой соблазн патриоту в чернильнице? Даже конторщик, ежли и пришел сюда, наверняка сказался инженером или техником. Для верности, чтобы приняли… Извините за мнение.
И смешно мне стало, и озлился я. Подозвал первого попавшегося. Поймался молодой человек с усиками. Нервное лицо, но не без приятности.
— Ваша фамилия?
— Грацианов. — Молодой человек пожал плечами. — Но при чем здесь я?
— Садитесь, товарищ Грацианов. Вот вам стул, перо, чернильница, бумага — и продолжайте регистрацию. А то с дискуссиями и до ночи не кончим набор в батальон.
У человека задергалась щека, в темных глазах вспыхнуло негодование.
— Я?.. — И он так глянул на меня, что, будь в его глазах заряд, убил бы наповал. — Я инженер-конструктор! Пришел, чтобы защищать Ленинград, а вы меня — в канцелярию?.. Да ни за что на свете!
Я выжидал: нервному возражать нельзя, надо дать выговориться. И вот молодой человек выпустил свой пылкий заряд — повторил, но уже вяло:
— Ни за что на свете…
Тогда я, в свою очередь, сказал:
— Товарищ Грацианов, вы меня обижаете. Ведь я не повар с ножом, а вы не куренок, бьющийся в моих безжалостных руках… Вы интеллигентный человек. Вообразите себя в положении командира батальона… Выручите, прошу.
Эмоции с обеих сторон исчерпаны. Молодой инженер послушно сел за писарскую работу.
Тут бы мне порадоваться первому, пусть крошечному, но все же успеху в формировании батальона. Но сознание подавляла неразрешимая задача: «Тридцать дней — и батальон должен быть сформирован и обучен!»
Малодушничая и презирая себя за это, я внушал себе, что программа потерпит, и углублялся в дела канцелярии.
Приглядел я в писаря и второго ополченца, чтобы очередь не накапливалась. Этот, второй, годами постарше Грацианова. На нем просторный из дорогих летний костюм, цветок в петлице, в руках трость с инкрустацией. Прохаживается и как бы любуется собой.
«Нуте-ка, — сказал я себе, — посмотрим, что это за птица». И предложил человеку заняться делом: помочь батальонному писарю.
— Што-о-с?.. — У щеголя даже подскочили брови. На лице изумление. — Ш-ш-што вы сказали?
Я повторил — и услышал в ответ:
— Извольте узнать, кто перед вами! Георгий Николаевич Попов — консультант по крупным и принципиальным строительным проблемам. Каждый меня знает в инженерных кругах Ленинграда!
Упомянув, что он «на броне», важный гражданин продолжал:
— Но как старый петербуржец и патриот не могу и мысли допустить, чтобы какой-то выскочка Гитлер нанес ущерб моему родному городу, нашей балтийской Венеции. Записался, как видите, в ополченцы. Располагаю существенными идеями о превращении города в твердыню… Однако должен поставить вам условие: полная (тростью в землю) свобода рук!
— Извините, это ультиматум? Но вольнопрактикующие ополченцы батальону не нужны.
А тот:
— Напрасно мною пренебрегаете. У меня опыт и солидное — не то что дают нынче — образование. В свое время имел честь закончить Институт инженеров путей сообщения.
— Забалканский, девять? — уточнил я. — Как же, как же, знавал и я этот адрес. И форму отлично помню, которую носил: окантованные зеленым бархатные наплечники с литым вензелем. Фуражка с тем же зеленым кантом и эмблемой широких познаний, которые давал институт: топорик, перекрещенный с якорем. И профессоров помню…