Страница 15 из 18
— Вот что значит воля и желание, — говорил учитель физкультуры. — Молодец! Придётся заняться с тобой индивидуально.
Прошёл октябрь.
Кончились теплые дни. Небо над городом затянули серые тучи. Они всё чаще и чаще брызгали дождём. На дорогах лоснилась жирная грязь. Но я не прекращал тренировок. Я теперь бегал по узким полоскам пожухлой травы, которая сохранялась на обочинах дороги. Я чувствовал, как силой и бодростью наливается моё тело.
В свободное время я читал книги только о полярниках. Я прочитал о Фритьофе Нансене и о его плавании на знаменитом „Фраме“. О путешествии Роберта Скотта к Южному полюсу. Об экспедициях Лазарева и Беллинсгаузена к Южному полярному материку. О неудачной попытке Андрэ долететь до Северного полюса на воздушном шаре. О трагической судьбе экспедиции Нобиле.
И чем больше я читал, тем больше убеждался, что мой бег и мои упражнения на турнике выглядят слишком бледно по сравнению с мужеством и закалкой знаменитых полярников. Одни папанинцы чего стоили! Полгода прожить на плавучей льдине в палатке! Ледовитый океан крутил многодневную пургу. Стояла длинная полярная ночь. Льдина дрейфовала, на неё налезали другие льдины. Повсюду появлялись трещины. Из ночи приходили белые медведи и рвались в палатку. Папанинцы отпугивали их выстрелами и сигнальными морскими огнями — фальшфейерами. А ещё надо было работать — несколько раз в сутки замерять температуру воды подо льдом, записывать силу и направление ветра, связываться по радио с Большой землей, долбить лунки, чтобы взять пробы.
Нет, тренировки надо усилить. Надо приблизить условия, в которых я живу, к настоящим полярным.
Конечно, питаться консервами я не мог. Готовить себе пищу на примусе тоже — тётя Лена подняла бы грандиозный скандал. Зато я мог спать, как полярники!
Я уже присмотрел в сарае два старых шерстяных одеяла, которые давно решили сдать в утиль. Аккуратно скатанные в толстый рулон и завёрнутые в старую клеёнку, они лежали на полке. Я пустил в ход все свои дипломатические способности, особенно напирая на то, что скоро зима, что у меня в комнате нет пола и что хорошо бы заиметь толстый тёплый ковёр.
— Ты что, и зимой думаешь жить в своей холодной берлоге? — вскинулась тётя Лена. — И не думай, и не мечтай. Там нет печки. Будешь спать на кухне. Понятно?
— Тёть, но ведь на кухне нет письменного стола. Где я буду готовить уроки?
— В большой комнате.
— Там же круглый стол, а за ним сидеть страшно неудобно. Я не смогу.
— Прекрасно сможешь.
— А что — и учебники тоже каждый раз таскать в большую комнату?
— Принесёшь, не развалишься.
— Так и буду взад-вперёд бегать, да?
— Прекрасно можешь перенести этажерку в большую комнату.
— Тёть, в большой комнате у меня не разовьётся никакой самостоятельности. Ведь дядя же сказал!
— Мало ли что он сказал! Как только выпадет снег, будешь заниматься в большой комнате. И так у тебя слишком много самостоятельности.
Я решил подойти с другой стороны:
— Тёть Лен, те одеяла в сарае… Из них можно сделать замечательный коврик…
— Господи, как только у меня будет свободная минута, я сразу же сдам их в утиль!
— Зачем в утиль? Если из старой вещи можно сделать хорошую новую, зачем в утиль?
— И так в доме чересчур много хлама.
— Одеяла — не хлам! Они — настоящие шерстяные. Вот только вытерлись немного, но их ещё можно использовать.
— Да отвяжись ты от меня наконец!
— Давай я попробую сделать из них коврик. Если получится, его можно будет стелить в коридоре, а если ничего не выйдет, я сдам одеяла в утиль сам.
— Да делай из них что хочешь, только сейчас мне не мешай. И так голова кругом идёт.
Тётя схватила тряпку и сдвинула на край плиты кастрюлю с кипящим супом.
— Так я их возьму?
— О господи, да не долби ты мне под руку! Забирай эти несчастные тряпки и убирайся отсюда!
Я работал над спальным мешком десять дней.
По описаниям в книжках я знал, что он похож на самый обыкновенный мешок длиной немного больше человеческого роста. С той стороны, с которой в мешок вползают и где находится голова, когда спишь, сделан специальный клапан — крышка, которую можно закрывать изнутри тесёмками, оставив только отверстие для дыхания. Внутри мешка иногда делают карманы — для ружья, патронов и небольшого запаса продуктов. Это если в мешке придётся отлёживаться несколько дней во время пурги.
Я позаимствовал у тёти портновские ножницы, толстую иглу и суро-вые нитки. До этого мне приходилось пришивать только пуговицы к рубашке. С большими кусками ткани я никогда не имел дела. Поэтому по двадцать раз приходилось сшивать, распарывать и снова сшивать, прежде чем получилось что-то похожее на настоящий мешок. Больше всего возни было с клапаном, но в конце концов я его тоже осилил. Мещок получился немного кривым, швы были не особенно красивыми, но это не имело значения. Настоящим путешественникам красота не нужна. Главное — тепло и чтобы было удобно.
Я влез в готовый мешок и полежал в нём немного.
Красота!
Никаких тебе одеял, никаких простынь, ничего не нужно убирать по утрам и расстилать вечером, ничего не нужно подтыкать с боков. Даже раздеваться не нужно;—только снимай обувь и лезь в мешок. Да, полярные путешественники были умными людьми! Представляете, сколько дорогого времени уходит у человека только на раздевание, одевание, разборку и уборку постели?!
Из сарая я принёс три доски и затолкал их поглубже под кровать. Теперь ночью, как только все засыпали, я поднимался с кровати, стя-
гивал с неё матрац с простынями и подушкой, укладывал на пружинную сетку доски, бросал на них спальный мешок, настежь распахивал обе створки окна, надевал брюки и рубашку и в та'ком виде залезал в спальный мешок. По моему мнению, это приближало меня к настоящим полярным условиям.
Утром я вскакивал, приводил кровать в нормальный вид, бросал около неё вместо коврика спальный мешок и бежал на дистанцию.
Потом — турник, обливание холодной водой, умывание, завтрак и школа…
Скоро я почувствовал, что стал крепче, чем прежде. Я мог без отдыха подтянуться на турнике девятнадцать раз. А когда начали копать картошку, — я взвалил на себя целый мешок и понёс в сарай. Тётя даже лопату уронила от удивления.
— Николай, брось сейчас же! Надорвёшься!
И хотя мешок был невероятно тяжёл и меня под ним пошатывало, я презрительно усмехнулся в ответ.
— Брось, слышишь! — кинулась ко мне тётя Лена.
Но дядя её остановил:
— Оставь его в покое! Он уже достаточно взрослый!
Когда выпал снег, я тоже не торопился перебираться на кухню. Тётя, видимо, забыла о нашем разговоре, и я продолжал спать в своей комнате с открытыми окнами.
В начале зимы я прочитал о путешествиях Седова и Русанова и решил ещё приблизить условия своей жизни к полярным.
Однажды ночью, как всегда выждав, когда все заснут, я разделся догола, вылез в сад, намочил под краном простыню, завернулся в неё и в таком виде залез в спальный мешок.
Зуб не попадал на зуб. Простыня облепила тело, как пластырь. В мешке на этот раз было не уютно, а противно даже. Но я решил выдержать всё до конца. Я представлял себе Роберта Скотта, совсем одного в жиденькой продувной палатке у угасающего примуса, голодного и простуженного. Он уже не мог идти — на пальцах начиналась гангрена. Я представлял, как он пишет немеющими пальцами последние строки в своём путевом дневнике, а снаружи бесится слепая пурга. Полотнище палатки то прогибается под её ударами, то вздувается пузырём. Холод острыми, режущими как бритва струйками заползает в мешок, пальцы, едва сгибаясь, выводят корявые буквы:
„Ради бога, не забудьте наших близких…“
Рука срывается…
Невероятным усилием Скотт засовывает дневник в мешок, под грудь, закрывает глаза. Примус — мигнув последний раз — гаснет… И наступает вечная тьма…
Вот так он умер, не дойдя до склада с продуктами и керосином всего нескольких километров. И до конца остался героем.