Розовая Гвиана

— А я бы и не взял, — сказал я. — Что с ним делать в мирное время, с пистолетом-то?

— Все-таки хорошо, когда у тебя пистолет. На всякий случай, — сказал Борька.

— Ну какой такой случай может случиться? Вот ведь все люди живут без пистолетов. И неплохо живут. Без всяких случаев. Другое дело — война…

— Тебе просто завидно, — сказал Борька.

Честное слово, мне ни капельки не было завидно. Ну ни сколечко. Только обидно, что мы с Гришкой просмотрели гранату. Ведь мы в этой землянке раз двадцать были, все там перекопали.

— Подумаешь — граната! — сказал я.

Борька усмехнулся и, слегка разжав ладонь, взвесил гранату на руке.

— Тяжелая? — спросил я. — Дай подержать. Только на одну секундочку.

— Ты что, с ума сошел? — сказал Борька. — Ведь она может взорваться. Как грохнет…

— Она никогда не взорвется, — сказал я. — У нее внутри все перержавело.

— У нее внутри тол, а тол не ржавеет, — сказал Борька.

Я потрогал гранату пальцем. Холодная и шершавая. И ничего особенного. Железка железкой.

— Не взорвется… — повторил Борька. — Помнишь, как возле маслобойки нашли немецкие мины? Они там лет двадцать лежали, и ничего в них не перержавело. Когда саперы за железнодорожным переездом их взорвали, так грохнуло, что у нас в окнах чуть все стекла не полопались.

Это я помнил — как взрывали. Мы с Гришкой лазили тогда на крышу смотреть. Только ничего, кроме большого дыма, не увидели.

— Ты что с ней будешь делать?

— Еще не знаю, — сказал Борька. — Может, до лета оставлю. А может, в лесу взорву. Спрячусь за дерево — и брошу. Знаешь, как долбанет!

— А ты умеешь с ней обращаться?

— Конечно, умею! Я, наверное, тысячу всяких военных книжек прочитал. Я очень люблю про войну. Так в тех книжках про такие гранаты все по порядку написано. Смотри, как надо. Значит, сначала вот этот рычаг прижмешь, — он прижал рычажок ладонью к рубчатому корпусу гранаты, — а потом за кольцо раз!..

Кольцо выдернулось вместе со стерженьком из горлышка и осталось в Борькиных пальцах, а внутри гранаты что-то слабо щелкнуло. Я даже воздухом захлебнулся, и все в глазах у меня пожелтело и поплыло куда-то в сторону. А по спине побежала противная слабость.

— Чепуха, не бойся, — сказал Борька. — Пока не отпустишь рычаг, она не взорвется. Это рычаг боевого взвода, понял? А чеку можно вставить обратно.

Он стал засовывать стержень в отверстие в горлышке. Но стерженек почему-то не засовывался, и я увидел, что пальцы у Борьки начали дрожать, и дрожали все сильнее и сильнее. Скоро и сам он начал дрожать, да так сильно, что даже скамейка под ним заскрипела.

— П… пон-нимаешь, — сказал Борька. — Т-там эти д-дырки сдвин-нулись, и ник… ник-как…

Я не понимал, о каких дырках он говорит, но почувствовал, будто на меня наплывает какое-то душное облако, а к горлу подкатывается тошнота.

— Бо… Борька, а ч… а ч… а что же теперь делать?

— Держ-ж-жать… Р-рычаг держ-ж-жать. А то в… взорвется.

Он сжал гранату в руке с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

Теперь класс начал поворачиваться вокруг меня и слегка покачиваться, а я видел все будто из-под воды. И ноги стали какие-то мягкие, как кисель, и внутри меня все будто оторвалось от своих мест и опустилось в живот и там дрожало, как студень. И думал я только об одном: вот ведь никто, ни мальчишки, ни девчонки, ни Владимир Николаевич, не догадывается, что под крышкой парты в Борькином кулаке зажата холодная, ржавая смерть. Чуть-чуть отпустить рычаг — и она вырвется из этого железного лимона с ужасным грохотом, с дымом, с огнем, в щепки разнесет парты, высадит окна, и ты ни о чем даже не успеешь подумать… Какая она противная на вид, эта граната! Прямо смотреть не хочется. Надо же было додуматься принести ее в класс…

— К-колька… я не могу больше, — прошептал Борька. — Пружина оч-чень тугая. Руку разжимает…

— Держи, дурак! Не отпускай!

Я обеими руками обхватил Борькин кулак, и мы замерли, прижавшись друг к другу.

И вдруг Борька прошептал:

— Шнурок! Выдергивай шнурок из ботинка. Быстрее! Я подержу. Сейчас мы его привяжем.

Я сразу догадался, что он хочет сделать, и все мурашки и вся слабость у меня мгновенно пропали. Молодчина, Боб! Сообразил!

Через несколько секунд Борька командовал:

— Пропускай вниз, под пальцы. Еще раз… Так. Сейчас мы ее, гадину, свяжем.

Шнурок был коротковатый, его едва хватило на три оборота, но мы все-таки притянули к корпусу гранаты страшный рычаг.

Борька слегка разжал кулак и сказал:

— Давай потуже!

Я хотел затянуть узел изо всех сил, но тут шнурок лопнул, граната вывернулась из Борькиной ладони, упала под парту и, грохоча, покатилась куда-то вперед, и все в классе обернулись в нашу сторону. А Владимир Николаевич замолчал и удивленно поднял бровь.

Борька вскочил и бросился к двери, крикнув страшным, звенящим голосом:

— Бегите все!

Я рванулся за ним, и в тот же миг на меня со всех сторон ринулась тяжелая, оглушительная темнота.

…Сначала я увидел ноги в блестящих ботинках и хорошо отглаженную длинную и твердую как железо стрелку брюк. Долго я смотрел на эту стрелку, прежде чем догадался, что лежу на диване в учительской и что эти ботинки и брюки Владимира Николаевича, который стоит надо мной. Рыхлая зеленая материя дивана под моим лицом остро пахла нашатырным спиртом. Волосы у меня на голове были почему-то мокрые. На стене громко, словно заколачивая гвозди, тикали часы. Я пошевелился.

— Очнулся, герой? А ну-ка, вставай! — сказал Владимир Николаевич и крепко взял меня за плечо.

Я встал, но сейчас же сел обратно на диван, такими зыбкими и непослушными были ноги.

— Ты тоже вставай, голубчик, — сказал Владимир Николаевич.

И тут я увидел, что на другом конце дивана, сжавшись в комочек, лежит Борька с мокрым полотенцем на голове.

— Я больше никогда… честное слово, никогда… — пробормотал Борька и открыл глаза. Он сбросил с головы полотенце, рукой потер лоб и опустил ноги на пол. Лицо у него было желтое, как после тяжелой болезни.

— Так, — сказал Владимир Николаевич, отпустил мое плечо и, щелкнув портсигаром, закурил папиросу. Широко шагая из угла в угол учительской, он выкурил ее до картона и сразу же закурил вторую.

Мы сидели на диване молча.

Минутная стрелка на часах обошла почти полный круг, за дверью в коридоре началась, прошумела и кончилась перемена, а историк все курил и мерил шагами диагональ учительской.

Знаете, как он умеет молчать и ходить по классу, не глядя ни на кого? Хуже ничего нет на свете.

Наконец я не выдержал:

— Она взорвалась, да, Владимир Николаич?

Историк резко остановился и посмотрел на нас блестящим глазом.

— Мальчишки. Мелюзга. Игрушку нашли, — сказал он отрывисто, будто выплевывая слова. — Ваше счастье, что в ней детонатора не было. Глупый, счастливый случай… Отделались только обмороком.

Он выкурил еще одну папиросу, раздавил окурок в пепельнице, подошел к двери и щелкнул ключом в замке.

— Ноги-то двигаются? — спросил он и, когда мы ответили, что двигаются, распахнул дверь в пустынный коридор.

— Я думаю, вам надолго этого хватит. Может быть, на всю жизнь… А сейчас — марш домой! — И добавил: — Завтра в школу пораньше. Стекло в окне вставлять будете, которое я разбил, выбрасывая эту гадость. Ясно?

… Вот как все это было. В классе об этом по-настоящему никто ничего не знает. Только мы с Борькой.

ФАКС

Эта история началась с обыкновенного круглого зеркальца, такого, в какие любят смотреться девчонки и которое в магазине стоит двенадцать копеек. Тошка вынул его из кармана на уроке физики, придвинулся поближе к окну и запустил в спину Таньке Крапивиной зайчика. А Танька случайно отодвинулась в сторону. Зайчик соскользнул у нее со спины и ударил прямо в доску. Тошка быстро сунул зеркальце в парту, но физик уже заметил.