Бумажные души

Начал Луве с бронзовой статуэтки – громоздкой нелепой штуки, которая была с ним, еще когда он вел прием в своем старом кабинете. Литая статуэтка представляла собой вазу с увядшими розами. Дорогая некрасивая вещица. Значит, придется иметь дело с аукционным домом. Потом Луве распечатал коробку с книгами – в основном художественной литературой; перед переездом времени оставалось в обрез, и он упаковал все без разбора. Надо будет отнести в благотворительную организацию на Нюторгет книги, которые следовало бы раздать еще в Упсале.

Луве быстро заполнил два бумажных пакета. Отсев прошли только три книги, и Луве отложил их в сторону: “Ночной лес” Джуны Барнс, “Девушка из Дании” Дэвида Эберсхоффа и “Змея” Стига Дагермана, причем последняя книга являла собой потертое первое издание.

Когда-то у Луве была юная пациентка, которой трудно было описать свою внутреннюю тьму словами, но потом, когда девушка стала больше доверять Луве, она рассказала, что в голове у нее обитает змея. Девушка говорила, что вся ее тревожность из-за этой змеи, что змея отнимает у нее чувства безопасности и счастья, и так будет, пока змея жива. Как в романе Дагермана, действие которого разыгрывается в казарме, где прячется змея. Солдаты не знают, где она – знают только, что змея где-то в казарме; они не говорят о своем страхе – страхе перед войной, смертью и змеей; наоборот, они делают все, чтобы и дальше казаться людьми твердыми, не знающими колебаний. Совсем как та девочка и еще многие после нее.

Луве отпил вина, включил телевизор и нашел канал, транслировавший передачу, которую он хотел посмотреть.

Передача, о которой говорили девочки на прощальной вечеринке, называлась “Неизведанные миры”. Заставка состояла из нарезки: гости программы, известные литераторы, сидят в расслабленных позах в компании ведущего, альфа-самца, левака образца семидесятых. Первым гостем программы был писатель, философ и участник разнообразных дискуссий Пер Квидинг. Луве распечатал очередную коробку и, слушая, продолжил разбирать книги.

– Рад видеть вас в студии, Пер.

– Спасибо… Я, как всегда, немного смущаюсь – одичал, пока сидел в одиночестве за городом, писал… Надеюсь, я не утратил способности говорить.

Это тебе точно не грозит, подумал Луве.

Романы Пера Квидинга относились к книгам, в изобилии представленным на распродажах и в секонд-хендах. Одноразовая продукция, некий сплав романа, автобиографии и доморощенного научпопа. В них всегда затрагивались великие вопросы: жизнь, смерть, любовь, космос, загадка сновидений, экологические катастрофы и так далее, и тому подобное. Луве несколько раз пытался читать их, но сдавался и бросал.

Передача продолжалась; стопка книг на полу росла. Время от времени Луве поднимал взгляд на экран телевизора. Писатель сидел в кресле, пристроив локти на подлокотниках и сплетя пальцы под приятным лицом, обрамленным в меру взлохмаченными рыжими волосами.

Доброжелатель сказал бы, что Квидинг – человек, имеющий представление о риторике, что самые банальные истины в его устах становятся глубокими, сложными высказываниями, а искусные формулировки иногда звучат как удачные метафоры. Подобно Эрнуту Кирштайнгеру от литературы, он бродит босиком по росистой траве, с записной книжкой в руках. Недоброжелатель сказал бы все то же самое, только изобразил бы Квидинга человеком жалким и самодовольным.

Из беседы в студии явствовало, что речь в новой книге идет о смертном опыте и что основанием для книги послужили дневники, в которых юная девушка по имени Стина, жившая в XIX веке, описывала свои видения. Дневники писатель обнаружил среди доставшегося ему после каких-то родственников наследства.

– Как вы полагаете, что подумала бы Стина, узнай она, что ее дневники опубликуют? – спросил ведущий. – Не сочла бы она обнародование своих дневников вторжением в личную жизнь?

– Думаю, ее бы это обрадовало, – ответил Квидинг, глядя прямо в камеру.

– А тот факт, что она вкладывала в дневник нитку, чтобы знать, открывал его кто-нибудь или нет? Он ведь показывает, что Стина вела дневник только для себя?

– Ну… я правда считаю, что Стина оценила бы факт публикации. Мы, так сказать, в соавторстве с ней написали книгу, которую прочтут очень многие. Может статься, тексты Стины много значат для этих людей.

Голос у Пера Квидинга был глубоким, мелодичным, мягко берущим за душу; писатель говорил “мы” так, что становилось ясно: в этом “мы” он объединяет себя с читателями. Однако Луве казалось, что язык тела Квидинга говорит о другом: писатель ставит себя несколько над теми, кого он называет “мы”, он просвещает нас, всех прочих. Самоназначенный духовный лидер.

Квидинг, жестами приглашая послушать и тех, кто собрался в студии, и телезрителей – всех остальных шведов, взял в руки недавно вышедшую книгу, раскрыл ее, выдержал театральную паузу и лишь потом начал читать.

– “Жизнь и смерть Стины”. – Снова пауза, снова взгляд прямо в камеру. – …автор – я, Пер Квидинг.

Луве бросил разбирать книги, откинулся на спинку дивана и стал слушать.

Пер Квидинг

“Жизнь и смерть Стины”

(отрывок)

Вчера вечером произошло нечто ужасное.

Мы с младшим братом спустились к озерцу за водой. У самого берега, полускрытый камышами, лежал какой-то темный ком, похожий на тюк одежды. Я поставила ведра и сказала брату оставаться на берегу, а сама подоткнула юбку до пояса и вошла в ледяную воду.

Когда я потянула тряпочный ком к себе, послышался всплеск, на поверхность всплыл и лопнул пузырь, и показалась черная, похожая на птичью лапу с когтями рука.

Потом труп повернулся, и я различила сквозь камыши волосы, ухо, выпученный глаз и лицо, словно вылепленное из глины. Как у Голема.

Тут я вдруг почувствовала запах, как от протухшего мяса или рыбы. Я забыла про все, даже про моего собственного младшего брата.

Из оцепенения меня вывел Видар – он, тихо плача, тянул меня за юбку, и я поспешила выбраться на берег. Видар зашел за мной в воду, которая доходила ему до живота. Милый мой маленький Видар. Лицо у него, бедного, побелело, как бумага.

Мы побрели к берегу. Не решаясь обернуться, упорно глядя вниз, на собственные ноги, я пыталась уверить себя, что это не Черный человек хватает за лодыжки, это от озерной воды кровь леденеет у меня в жилах, это от нее у меня дрожат руки и ноги.

Из-за воды, которая стекает с гор, зима у нас держится долго, бросает на лето длинные ледяные тени. Может быть, поэтому наш край и называется Витваттнет – Белая вода.

Сейчас, когда я пишу это, уже поздний вечер, Видар давно спит.

Не понимаю, как ему удалось уснуть. Бревна пригнаны плотно, но гнус все равно лезет в избу сотнями. У меня руки покрыты зудящими красными пятнами от жгучих укусов – а Видар спокойно спит сном младенца, и на коже у него всего три красных пятнышка. Похоже, ему не помешало даже то, что произошло сегодня у озера. Пальчики сжимают угол подушки. Я вижу: Бог хранит Видара.

А вот я подверглась испытанию. Или Бог вообще оставил меня, потому что я слишком много грешила. Думала и поступала неправильно.

Думала о тебе, Ингар, о твоем мирском теле. Имя этому – Похоть, такое не опишешь на бумаге.

Я без разрешения брала еду из запасов, и это – Себялюбие, Предательство и Расточительность. А еще я пренебрегла починкой одежды, и имя этому – Расточительность и Беспечность.

А еще я плохо думала о собственной матери.

Это трудно объяснить. Я знаю, что Эм правильно делает, когда наказывает меня за греховные поступки. Но иногда мне кажется, что ей просто нравится наказывать меня.

Иногда мне кажется, что она меня ненавидит. Это она-то, которая вечно твердит о безусловной любви.

Как могут отец и мать настолько по-разному относиться к собственному ребенку?

Пе утешал меня, когда мы нашли Черного человека в камышах. Он согревал мои руки в своих, когда я пришла домой окоченевшая от холода. А когда я наколола дров, он налил мне супу.