Двое

Матвей самозабвенно поедал глазами говорившего.

– Дорогой Вовчик, – в запале продолжал Василий Никанорович, – мое убеждение: армия и служба, жаль, что всего один год, начали складывать в аккуратную стопку твой опыт и память об этом на всю твою жизнь. Не проматюшил твой друг этот год, да и к тебе признание придет, обязательно придет, но по обстоятельствам, позже. Пока вижу одну петушиную браваду – девушка немного притупила твое мироощущение.

– Ты того, Василий Никанорович, девушку не тронь…

– Молчу-молчу. Жжет самолюбие? Оно у тебя глубинно кажущееся. Позволь лишь махонькую реплику? Случай твой банальнейший. Уверен, твоя и ее генетики совершили бы отвратное чудо в ваших детях. Всевышнего надо тебе благодарить за дарованную возможность, за лучший шанс с будущим. Говорю с тобой – не бесполезно трачу время, вижу как на рентгене: ты добрее на деле, чем в роли, которую пытаешься играть. Ты из тех многочисленных, кто негатив должен через себя отфильтровать. Надо бы таких, как я, поживших знатоков, послушать для ускорения процесса. Цацки и липовые заслуги на твоей форме я тебе прощаю. С капитаном 3-го ранга запаса дело имеешь. Для нее старался, хотел казаться ярче. Истинный свет и яркость во внешности – скромность. Правда, Матвей?

Сторонний наблюдатель обратил бы внимание на щеки противоположностей: у Маргариты Ивановны и у Матвея они горели разным содержанием. У нее – пожаром отряхающих рябин, у него – румянцем сброшенного со сковороды блина.

Недопитая бутылка с колбасной нарезкой на столике покачивались перед ними живым неуместным натюрмортом. Молчание сковало челюсти четверых, а по существу – двоих и еще двоих, таких противоречивых в проявлениях и таких одинаковых в человеческой сущности. Василий Никанорович смягчился.

– Ты меня слушаешь, не противоречишь – оно и подтверждает: не напрасный мой шаг. Нам осталось с полчаса езды. Пишу я, печатаюсь, назовете писателем, возгоржусь. Картина вашего будущего профессионально сложилась в моей голове. А реальная жизнь, она ведь выдает очень неожиданные кульбиты. Могу назвать свои предположения, но глупо сейчас выкладывать домыслы. Вот наш адрес – напишите через какое-то время, скажем, через лет десять, надеюсь до того времени дожить. Простите, азартен, как игрок, – хочу знать ваше продолжение, возможно, отличное от сложившегося в моей голове.

Маргарита Ивановна вгляделась в окно.

– На подходе мы, Вася.

Они засобирались. Матвей сместился к двери – Вовчик вжался локтями в столик, провожая глазами каждое их движение.

Щелкнула дверь купе:

– Ваша станция, господа хорошие. Стоим мало, выдвигаемся потихоньку, – пропела игриво проводница.

Вагон скрипнул тормозами – с лязгом откинулась площадка. Пара вышла. Вовчик маячил в окне растопыренной рукой, Матвей застыл в просвете двери тронувшегося поезда. Сжатым кулаком «но пасаран» он провожал сошедшую пару.

– Напишем, – крикнул он им вслед уже на ходу.

– Больше бы нам таких мальчиков, – как стон, вырвалось у Василия Никаноровича. – Пошли, дорогая, в свою нору дожевывать запасы. Мы для них как подгоревшая деталь в микросхеме: еще рабочая, но малонадежная. Писанина моя – одна возможность быть услышанным.

– Прости меня, Вася, услышала ребят, и так тоскливо сделалось на душе, захотелось поучаствовать, приободрить. Всплыло наше прошлое, наша молодость, наша необыкновенная встреча. Это ты у нас волевой, я – слабая женщина, и мне категорически не хочется стареть.

Он взял ее за руку – она была горячей и скованной.

– Слушать надо мужа. Алкоголь в малом количестве оголяет нерв, в большом – ведет к забвению и деградации. Парня он испортит, а затем весь мир станет в виновниках от его неудач.

Два километра до места их знакомых, которых хотели проведать, они решили пройти пешком, со спины так не похожие на обремененных возрастом и несовершенствами людей. Она – все еще стройная, пружиня в движении прямыми суетливыми ножками, он – в хороших спортивных формах, развернутых плечах, с гордо поднятой головой. Силуэты счастья писать с таких. Вся беда в лицах: в их глазах и мимике отпечатались все недоразумения текущего времени. Но обратись к ним со стороны, их лица разгладятся участием к собеседнику и горестный отпечаток от несовершенств мира канет в небытие.

Глава 2

В опустевшем купе воцарилось молчание. За три часа до следующей станции ни звука, ни единого комментария. Недопитая бутылка сместилась Свистуном к конвектору отопления под столик. Он лег на нижнюю полку, подсунув руку под голову, закрыл глаза. Матвей ловко подтянулся на руках, расположившись на полке над ним. Даже в убаюкивающем подстуке колес заснуть не получалось. Они оба лежали и думали, каждый о своем. В словах дядечки было обычное недовольство, слышанное и переслышанное, но в этот раз что-то в них настораживало. Неведомое, занудно прилипчивое, повернувшее мысли от бравадной эйфории дембеля в собачий невроз. Едут в один город, а никаких договоренностей на встречу. Ничего общего на гражданке – общность интересов осталась там, в армии. Отлежали по соседству на койках 380 ночей, и что? Так думал Свистун. Матвей – о предстоящей учебе. Истомился он без чтения, без хорошей литературы. К Нельке надобно зайти – всю службу писала, каждый месяц по два письма. Не любовные и без намеков – о своем писала, о текущем. Матвей понимал: держит в курсе событий. Сам отвечал без фантазий, сухо, повествовательно, без эмоций. Друзья – ничего интимного. Отсидели по соседству последние десятый и одиннадцатый класс без откровенных попыток к сближению, однако по восприятию текущих событий – в одной струе, на близких орбитах. Не было девчонки у Матвея в известном содержательном смысле – не было и попыток. Просидела Нелька рядом два года школы, отпахла ему неистощимой карамелькой, не будоража женским созреванием. Кто его знает, не будь ее, возможно, и появилась бы попытка «как у всех». Привык он к мирному, бесхитростному течению их общения. Писать стала первой. Сказать, что был равнодушен в ожидании, значит покривить душой. Ждал очередного письма без особого трепета, как информационного, и оно скрашивало армейские будни. Случалось, в нарядах перечитывал. Не забитым паинькой рос, а не ощутил тяги к близкому общению ни к одной из девушек. Даже к тем, которые еще с девятого изощрялись на провокационный макияж. В одиннадцатом глазки многих одноклассниц уже откровенно оттенились выразительностью и глубиной – не тронуло, чтобы вот так, как у Свистуна.

– Вишь, как у дедков?.. С недовольством он к ней, а вместе, думаю, с полтинник протянули. Сколько им? Под семьдесят? А огурцами. Ты как думаешь: топчет он ее еще? И сейчас красивая… – нарушил снизу течение мыслей Матвея севший голос Свистуна. – Задел и в моей башке был на такое. Сукой оказалась моя Галчонок. За армянчика выскочила с папочкой из ресторанного бизнеса. А какие слова пела! Раздавил бы, как улитку, без особого сожаления. Неправ дядечка в одном: не отягощен я тяжелой генетикой. Папа и мама – работяги, чаи любили, спиртного в заначках у отца не видел никогда. Винцо с беседки придомной давили – бутыля на все праздники хватало. Водка делает меня злым – выплывает из недр от далекого предка, хочется крушить и решать проблемы силой. Улиток с огорода – пакостили молодым всходам, мама просила бросить под пресс виноградный – жалел, выносил в лес и отпускал. С бабулей после разногласия родичей решил остаться. Без скандалов, однажды уведомили меня о своем решении жить порознь. Оба на родину сорвались, исправлять прошлые ошибки. И что им было не жить до старости – думал так, пока сам плюху не схлопотал. Теперь понимаю, как непросто найти свое один раз и на всю жизнь.

Матвей ссунулся головой вниз.

– Ты меня приятно удивляешь, Вовчик, – рассуждаешь с разумом. Мог бы тебе что-то из арсенала книг присоветовать, а нечего. От любви американцев холодом сквозит, прагматикой, от французской – похотью животной. Своей – не поимел, о чем речь вести? Я лично не форсирую события, даю времени и природе самим естественным образом решить эту задачку. Как-то говорил ты мне: в поллюциях просыпался одно время. Обладал, наверное, не одной в воображениях ночных?