Двое

– Мама, я догадываюсь. У дяди Жени, скорее всего, сел аккумулятор. От папиного аккумулятора запустят двигатель, – улыбнулся Матвей, обнял за плечи маму и поцеловал. – Что замышляешь на завтрак? Я совсем не хочу есть – кофейка хлебну – и ноги в руки.

– Куда ты спозаранок, Матюша?

Матвей не стал раскрывать всю подноготную своих планов, сказал лишь об институте. Выпив по чашечке кофе, они расстались.

Подошел к магазину «Детский мир» – двери оказались закрытыми. За спиной послышался возглас ребенка:

– Мамочка, закрыто, мы подождем, да?

Молодая женщина держала за руку мальчика лет пяти, улыбнувшись Матвею, ответила:

– Откроется в десять, полтора часа убивать время. Видишь, и дядя пришел за подарком, и он подождет.

– Мамочка, а самолетик летать сможет сам?

Матвей потрепал мальчугана по плечу:

– Наберись терпения, насколько я знаю, есть и вертолеты летающие. Джойстик к нему продается – устройство для управления, – и тихо, для мамы ребенка, наблюдая простоту их одеяния: – Стоить будет немалых денег…

Женщина неестественно отвернулась, достав платочек, утерла глаза.

– Вы плачете, я виноват? – посочувствовал ей Матвей.

Женщина приложила палец к губам, показав на сына, во все глаза поедающего витрину игрушек.

– Не знает он, держу от него правду – его папа погиб в Сирии. Летал как раз на вертолете. С деньгами у нас все в порядке – желания нет жить дальше. – Она кивнула в сторону мальчика. – Ради него держусь.

Матвей стоял, понурив голову, внутренне ругая себя за вмешательство.

– Пойдем, сыночек, прогуляемся. Зайдем на рынок и вернемся.

Женщина с чувством сожаления посмотрела на Матвея.

– Давай ручку, – протянула она руку сыну. – Вы так молоды, кто у вас?

– А у нас девочка, Мариша, – я за говорящей куклой пришел. Вам ведь все равно возвращаться, можно пойти на рынок вместе?!

Матвей протянул руку мальчику:

– Давай свою мужественную руку.

Они шли, растянувшись на весь тротуар. Встречные люди понимающе уступали дорогу, улыбаясь их идиллии. По дороге познакомились.

Глава 22

По усердию Маргариты на кухне, не повернувшейся к нему лицом, по тому, как она его встретила, не задав обычного вопроса «как погулялось?», Василий Никанорович понял страшное для себя. В груди разрастался дискомфорт.

«Господи, дай мне поддержку, – стучало молоточком ускоряющееся сердце. – Смолчать – значит дать очередной повод, допустить свое смирение».

Он как можно спокойнее урезонил ее:

– Какой повод у тебя сегодня?

Она повернула к нему покрасневшее лицо, глаза ее излучали ненависть.

Плохо акцентируя слова, она прожгла его сердце избитой в каждом подобном случае фразой:

– Ты, проклятый трудоголик, ты… ты, пошел ты…

От сжатых желваков у Василия Никаноровича хрустнуло в ушах, заныло в подреберье.

– О, небо, я грешен – все мы грешны, дай мне понять, Господи, за что мне такое испытание, чтобы вот так, из месяца в месяц, пытать, из года в год, изощренно, по-садистски? Господи, лучше убей меня сразу, – шептали его губы.

В голове закрутилась каша из услышанного в разных источниках. Василий Никанорович почувствовал себя в какой уже раз одним-одинешеньким на всем белом свете. Он вспомнил свою несчастную маму, вырастившую его без отца, их несладкую жизнь. Отец, участник Великой Отечественной войны, летчик истребительной авиации, после демобилизации не смог найти свое место в штатском обличье, запил горькую – не дрался, он никогда не поднял руки на мать, он просто регулярно пил, пил и молчал. Несмываемым тавром сохранились в памяти его слова при прощании. Васечка учился тогда в первом классе – отец вызвал его с урока, крепко прижал к себе, пахнущий военным обмундированием, и тихо произнес:

– Я желаю вам с мамой счастья, не поминайте лихом… – подтолкнул его к двери. – Учись, дружок, хорошо и не повторяй моих ошибок.

Эти слова остались его последним воспитательным воздействием для ушей Василия. Никто из мужчин отныне не участвовал в его воспитании. Именем своим он остался обязан сыну Сталина, в честь которого отец и назвал его. Много позже, будучи взрослым, Василий Никанорович виделся с отцом: в кепочке, в сером пиджачке, он явился ему жалким, бесполезно доживающим свой век. Зла Василий Никанорович к нему не держал, да и любовь проявлялась состраданием – в нем жила благодарность этому родному, но очень далекому человеку за дарованную ему жизнь, за возможность трудиться и достигать. Знать бы, какой стороной судьба-злодейка повернулась к нему, не дай ему отец природного самоотвержения, не подтолкни в безотцовщине к борьбе за место под солнцем, в полосе моральных унижений от стоптанных ботинок, от застиранных брюк и рубашек.

Василий Никанорович слушал обидные, не заслуженные им слова жены – хотелось от бессилия плакать, но очищающие слезы оставались внутри, раздирая грудь все усиливающейся болью. Он вышел во двор, вобрал грудью воздух – голова просветлела, боль скомкалась в одном участке груди.

Посмотрел на небо, зажмурился от заходящего солнца. «За закатом всегда приходит рассвет. Ты всей-то красоты земной за работой пока и не видел. Надо жить, и в страдании жить!» В такие, трудные для него, минуты его вдохновлял великий библейский пример – мученическая смерть Иисуса Христа. Иисус принял муку, несовместимую с его страданиями, в искупление чужих грехов, во имя и его, Василия Никаноровича, независимой жизни.

Глава 23

Вовчик не спускал глаз с Ларисы – он не издал ни звука, хотя моментами боль пронзала до мозжечка, в следующее мгновение пальцы приятно щекотали тело. В эти промежутки он изучал ее, проваливался в странные для него самого аналогии. Он пытался сравнить ее сосредоточенное лицо с лицом Галины, отказавшейся от него в пользу богатства, и начинал понимать, здесь, распластанный на перевязочном столе: «Страсть и любовь неравноценны в одной упряжке. Страсть рванула на опережение и выдохлась, а любовь без рывков продолжает идти в ней, не считаясь ни с каким усилием».

Вошел врач, прервав несвойственные Вовчику рассуждения. Низко наклонившись, осмотрел рану, поправил отводящую трубку.

– Не все мне здесь нравится. Однако могло закончиться гораздо хуже. Не напрягайся, парень, вся жизнь впереди, не с такими болячками справлялись.

Обращаясь к Ларисе, он вполголоса дал указания и вышел. Вовчик остался наедине с ней.

Между ее размеренными манипуляциями он поймал ее руку.

– Один вопрос, позволите? С отрывом от производства.

Лариса застыла с поднятыми руками, глядя ему в глаза. «Сергеевна с точностью описала своего внука. В самом деле приятное мужественное лицо – понятен содержанием без купюр. Хотелось бы поболе культуры». Итак, на ее горизонте замаячили две реальные фигуры, остальные – временщики. Из своего небольшого опыта она остановилась на этих мужчинах.

Сомнения быть не могло – она знала свои качественные возможности, достаточно хорошо изучила психологию летунов-ухажеров. Лариса ловила себя на возобладавшем в ней прагматизме – пыталась противодействовать, а с годами он все настойчивее пер из нее. Время романтики безнадежно ушло. А сердце все еще хотело ее основ – любви. В обоих случаях вариант не срастался. Виктор Андреевич – ловелас со стажем, если и остепенится годам к пятидесяти – не лучшая перспектива. Второй – по сути мальчик, у него, как голос у юношей: пройдет ломка, через каких-то пару лет наступит зрелая переоценка. Она в себе так и решила: ее выбор – либо ответственный держатель семейства, либо флирт с хорошим генетическим материалом и одиночество во имя ребенка. Зрелость ее мысли вылилась не в ожидание чуда – вокруг масса примеров. Чем таким необыкновенным обладает она, чтобы суметь повернуть вспять текущую веками реку? Да, она не игрок и не ловец фартового подарка судьбы. В приоритете остается Виктор Андреевич – стоит ответить на его недвусмысленный намек: «Тебе сегодня хорошо – мне тоже, а назавтра – будем посмотреть». Эти мысли безобидным ройком освежились в голове – рождение их совершалось по ночам в муках, как тому и положено быть.