Просто Давид

— Что случилось, папа? Она спит и не хочет просыпаться! — воскликнул он. А потом, прикоснувшись к тельцу, сказал: — Она такая холодная! Ох, какая холодная!

В тот раз отец поторопился увести сына, уклонившись от ответа, и Давид, казалось, был доволен. Но на следующий день мальчик вернулся к теме. Его глаза были широко открыты и в них, кажется, был страх.

— Папа, что значит — быть мертвым?

— О чем ты, Давид?

— Мальчик, который приносит молоко, был сегодня с этой белочкой. Он сказал, она не уснула. Она… умерла.

— Это значит, что белочка, настоящая белочка, ушла.

— Куда?

— Возможно, в далекую страну.

— А она вернется?

— Нет.

— Ей хотелось уйти?

— Будем надеяться.

— Но она оставила свою меховую шубку. Разве шубка больше не нужна?

— Нет. Иначе белочка взяла бы ее с собой.

Услышав это, Давид замолчал и оставался странно молчаливым еще несколько дней. Однажды утром, когда они с отцом были в лесу, мальчик радостно вскрикнул. Он стоял у покрытого льдом ручья и смотрел на маленькую черную проталину, в которой была хорошо видна торопливая вода.

— Папочка, папочка! Теперь я знаю, что это такое — что значит быть… мертвым.

— Как… Давид!

— Знаешь, это как вода в ручье. Она уходит в далекие края и больше не возвращается. А холодную ледяную шубку оставляет позади, точно как белочка. Шубка больше не нужна. Вода обойдется без нее. Понимаешь? И она поет — послушай! Она поет, удаляясь. Она хочет уйти!

— Да, Давид. — И отец мальчика вздохнул с облегчением, потому что сын сам нашел разгадку тайны, причем вполне удовлетворительную.

Позже Давид вновь столкнулся со смертью — в книгах. На сей раз речь шла о человеке. Мальчик поднял голову, глаза были испуганные.

— А люди, настоящие люди, как мы с тобой, тоже бывают мертвыми? Они уходят в далекую страну?

— Да, сын, когда приходит время, они уходят в далекую страну. Говорят, ею правит великий и добрый Король.

Сказав это, отец Давида содрогнулся и стал со страхом ждать итога разговора. Но Давид только счастливо улыбнулся:

— Но они уходят с песней, папа, как тот ручеек. Ты же знаешь, я его слышал!

На этом дело разрешилось. Теперь Давиду было десять, и в его глазах смерть все еще не была чем-то ужасным. Это приносило отцу мальчика облегчение, однако именно это и пугало его.

— Давид, — сказал он мягко. — Послушай меня.

Мальчик обернулся с долгим вздохом.

— Да, папа.

— Мы должны уйти. В большом мире тебя ждут люди — мужчины, женщины, дети. Тебе предстоит сделать много прекрасной работы. А на вершине горы работать не получится.

— Почему? Мне здесь нравится. Я здесь жил всегда.

— Не всегда, Давид. Шесть лет. Тебе было четыре, когда мы переехали. Возможно, ты не помнишь.

Давид покачал головой. Он вновь мечтательно смотрел на небо.

— Я думаю, я хотел бы — хотел бы уйти — если бы мог уплыть на этом кораблике-облаке, — пробормотал он.

Отец вздохнул и покачал головой.

— Мы не можем уплыть на корабликах-облаках. Мы должны идти пешком, Давид, довольно долго, и выходить надо очень скоро, — добавил он с жаром. — Я должен вернуть тебя — вернуть к друзьям, пока не…

Он поднялся, шатаясь, и попытался сделать несколько шагов. Руки и ноги его дрожали, кровь била в виски. Эта слабость была ему отвратительна. С яростью, рожденной ужасом, он повернулся к сидящему рядом мальчику.

— Давид, надо идти! Мы уйдем завтра!

— Отец!

— Да, да, идем! — Он спотыкался, словно слепой, но все же смог добраться до двери хижины.

Давид тихо сидел, после встал и пошел за отцом.

Глава II

Тропинка

Казалось, к мужчине вернулись силы. Руками почти перестали дрожать. Он снял фотографии и «Сикстинскую Мадонну» и аккуратно сложил их в коробку, чтобы оставить в доме. Из-под кровати вытащил большую, пыльную дорожную сумку, сунул в нее немного еды, одежду и большую часть разбросанных нот.

Давид стоял в дверном проеме и с изумлением смотрел на него. Потом в его глазах мелькнуло странное выражение.

— Папа, куда мы идем? — спросил он дрожащим голосом, медленно входя.

— Назад, сын. Мы возвращаемся.

— В деревню, где мы берем яйца и бекон?

— Нет-нет, дружок. В другую сторону. На этот раз мы спустимся в долину.

— В долину? В мою долину, где Серебряное озеро?

— Да, сын, и еще дальше — гораздо дальше. — Мужчина говорил мечтательно, глядя на фотографию, которую он держал в руках. Она оказалась между нотными листами и не была отложена вместе с другими фотографиями. Это был портрет красивой женщины.

Давид неуверенно взглянул на отца.

— Папочка, кто это? Чьи это фотографии? Ты никогда не рассказывал об этих портретах, кроме того кругленького, что ты носишь в кармане.

Вместо ответа отец обратил к нему отсутствующий взгляд и задумчиво улыбнулся.

— Ах, Давид, мальчик, как они тебя полюбят! Как полюбят! Но не разрешай себя баловать, сын. Смотри, запомни — запомни все, что я тебе говорю.

Давид снова задал свой вопрос, но на этот раз мужчина повернулся к фотографии спиной и пробормотал что-то, непонятное мальчику.

И Давид больше не задавал вопросов. Он был слишком потрясен, слишком обеспокоен. Никогда еще мальчик не видел отца в таком состоянии. В нервной спешке тот наводил порядок, часть вещей положил в сумку, другую в старый чемодан, чтобы оставить его в доме. Щеки отца сильно раскраснелись, глаза ярко сияли. И он говорил почти без остановки, но Давид почти ничего не понимал. Потом мужчина схватил скрипку и заиграл. Никогда раньше Давид не слышал, чтобы отец играл так. Глаза мальчика наполнились слезами, а сердце охватила тупая, тянущая боль — но почему, мальчик не знал и сам. Еще позже мужчина оставил скрипку и устало опустился на стул. Тогда Давид, утомленный и напуганный, побрел к своей койке, лег и уснул.

Почти перед рассветом он проснулся в другом мире. Отец ласково звал его к завтраку. Комнатка, лишенная украшений, казалось голой и холодной. Закрытая и перевязанная ремнями сумка стояла у двери на полу вместе с двумя скрипками в футлярах, готовыми к отбытию.

— Мы должны торопиться, сын. До поезда идти далеко.

— До поезда? Настоящего поезда? Мы поедем на нем? — теперь Давид окончательно проснулся.

— Да.

— И это все, что мы берем?

— Да. Поторопись, сынок.

— Но мы вернемся — когда-нибудь?

Ответа не последовало.

— Папа, мы вернемся — когда-нибудь? — голос Давида стал настойчивым.

Мужчина остановился и подтянул на сумке ремень, который и так был туго затянут. Затем беззаботно рассмеялся.

— Ну, конечно, ты когда-нибудь вернешься, Давид. Только подумай, сколько всего мы здесь оставим!

Когда последняя тарелка была отложена в сторону, последний предмет одежды поправлен и комнатка окинута последним взглядом, путники взяли сумку и скрипки и вышли в сладостную свежесть утра. Заперев дверь, мужчина тяжело вздохнул, но Давид этого не заметил. Его лицо было обращено на восток — Давид всегда смотрел в сторону солнца.

— Папочка, все же давай никуда не пойдем! Давай останемся здесь! — воскликнул он с жаром, впитывая красоту утра.

— Нужно идти, Давид. Пойдем, — и отец мальчика устремился на запад, пересекая зеленый склон.

Тропа была едва различима, но мужчина нашел ее и уверенно зашагал вперед. Время от времени он останавливался, чтобы упрочить не слишком устойчивый шаг или поудобнее взять сумку. Очень скоро путники оказались в глубине леса, и птички пели у них над головами, а бесчисленные крошечные ножки сновали в подлеске со всех сторон. Где-то рядом ручей громко бормотал о радости жизни, а высоко в вершинах деревьев утреннее солнце играло в прятки с танцующими листьями.

И Давид прыгал и смеялся — он так любил все это и так хорошо знал. Птицы, деревья, солнце, ручей, маленькие хлопотливые зверушки — все они были его друзьями. Но мужчина не прыгал и не смеялся, хотя тоже очень все это любил. Мужчина боялся.