Страница 15 из 58
Он ворчит, но я слышу в этом согласие, так что позволяю всем вещам, что я несла в руках, упасть на пол.
Он обходит комнату по периметру и открывает дверь в шкаф и прилегающую ванную, когда я кое-что замечаю.
— Трэвис, смотри.
Он подходит к месту, где я смотрю на красивый кирпичный камин. И рядом маленькая стопка поленьев, явно оставленная владельцами дома, когда они еще спали здесь.
— Думаешь, поленья в нормальном состоянии?
Он пожимает плечом.
— Наверное. Лишь бы сухие были, а так сгорят.
— Как думаешь, мы можем развести огонь? — в комнате не холодно, но я дрожу, потому что вымокла. — Не на всю ночь. Ровно настолько, чтобы разогреть суп.
Трэвис колеблется, переводя взгляд с моего лица на очаг и обратно.
— Наверное, можно. Едва ли кто-то увидит дым в темноте и дожде. Давай я сначала осмотрю камин, чтобы убедиться, что там чисто. И костер должен быть небольшим. И как только суп согреется, мы позволим огню погаснуть.
Я улыбаюсь ему.
— По рукам.
Довольная этим открытием, я иду к своей сумке и достаю длинную футболку и леггинсы, которые взяла в другом доме. Не подумав, я стягиваю мокрые джинсы и надеваю вместо них леггинсы.
Я кошусь на Трэвиса. Он наблюдает за мной, но теперь поворачивается спиной, хватается за мокрую ткань своей футболки и стягивает ее через голову.
Ужасно устыдившись, я отворачиваюсь от него, делаю то же самое со своей рубашкой и майкой, сменяя их на сухую футболку.
Когда мы переоделись, я развешиваю нашу мокрую одежду в душевой, чтобы за ночь все высохло. Вернувшись, я вижу, что Трэвис уже осмотрел камин и развел маленький костер буквально из одного полена.
Ранее сегодня мы нашли хороший говяжий суп с овощами. Не сгущенная химозная фигня, а хороший суп с большими кусками мяса и овощей. Я открываю две консервные банки, выливаю их в наш котелок, а Трэвис держит его над огнем, чтобы содержимое согрелось.
Пока он занимается этим, я сбегаю вниз и беру на кухне две миски и ложки, чтобы нам не приходилось есть из котелка.
Мы едим на полу перед гаснущим огнем. Суп густой, теплый и полный больших кусков мяса.
Это лучшая еда, что я ела в своей жизни.
Мне тепло и приятно, когда мы доедаем. Дождь размеренно стучит по крыше. На мне чистая комфортная одежда. Я сыта.
Я улыбаюсь Трэвису в свете огня, и он почти улыбается в ответ.
— Пока не баррикадируй дверь, — говорю я. — Мне надо будет сходить в туалет перед сном.
— Да. Мне тоже. Пью больше воды, чем обычно.
— Наверное, это хорошо, — я встаю, потягиваюсь и внезапно смущаюсь. Трэвис смотрит на меня, и я не могу прочесть выражение в его глазах.
Поскольку заняться больше нечем, я плюхаюсь на кровать и смотрю в потолок, наслаждаясь ощущением сытости и стараясь не гадать, о чем думает Трэвис.
Услышав шуршание, я сажусь, чтобы посмотреть.
Он держит что-то в пакетике.
— Нашел это в аптеке. Подумал, что стоит попробовать, — он подходит и бросает несколько ярких разноцветных упаковок на кровать рядом со мной.
Я ахаю и сцепляю руки перед собой.
Конфеты.
Конфеты!
Трэвис садится на кровать и бросает на меня смущенный взгляд.
— Шоколад испортился за четыре года, так что я придерживался других вариантов. Готов поспорить, эти могут храниться целую вечность.
Я хихикаю, разрывая пачку Skittles и позволяя маленьким цветным камушкам рассыпаться по покрывалу. Мы оба выбираем по одной конфетке и смотрим друг другу в глаза, засовывая их в рот.
— О Боже, — стону я, откидываясь назад и жуя. — Как вкусно.
Трэвис хмыкает.
Я хватаю еще несколько и жую, меня омывает удовольствие от сладкого вкуса.
Возможно, я снова застонала. Но кто мог бы меня винить?
Я уже много лет не ела ничего сладкого.
Трэвис открывает пакетик мармеладок и жует одну, но морщится.
— На вкус нормально, но очень жестко. Не лучшим образом сохранились.
Я разрываю пакетик желейных мишек и пробую одного.
— Ммм. А эти хороши. Может, чуть тверже обычного, но все равно вкусно. И готова поспорить, что с леденцами все в порядке, поскольку они и должны быть твердыми. Нам стоит приберечь их — надолго хватит. Так у нас каждый день будет лакомство.
Трэвис кивает, жуя Skittles.
Какое-то время мы едим молча, вместе растянувшись на кровати.
В итоге я говорю:
— Такое чувство, будто наступил Хэллоуин.
Я кошусь на Трэвиса и вижу, что его голова повернута ко мне, а глаза не отрываются от моего лица.
— Такое же ощущение, — поясняю я. — Сладкий вкус во рту и даже слишком набитый желудок. И восторг от целой кучи конфет разом. Понимаешь?
— Ага. Именно такое чувство.
— Ты в детстве ходил по домам, крича «Сладость или гадость»?
— О да. В Мидоузе это было важной традицией. Все наряжались, родители возили нас вдоль тех длинных прямых улиц возле утиного пруда, где можно разом пройтись по десяткам домов, при этом не проходя много миль вверх и вниз по холмам, — уголки его губ приподнимаются в выражении, которое у него считается за улыбку. — Там было сотни детей, и все приходили в одни и те же дома. Бедные жители того квартала, должно быть, тратили целое состояние на конфеты.
Я хихикаю и беру несколько желейных мишек. На их разжевывание требуется немало времени.
— Думаю, это и дальше так продолжалось. На улице моих родителей ходило много ряженых, но все же это не основная их масса. А вот через несколько улиц от них… Вау. По тем дорогам невозможно было проехать в Хэллоуин, настолько много детей.
— А ты сама ходила просить «сладость или гадость» в Мидоузе?
— Нет. Мне было двенадцать, когда я переехала, и в первый год я никого не знала. А потом была уже слишком взрослой.
Трэвис переворачивается на бок, чтобы оказаться лицом ко мне. Он выглядит расслабленным, теплым и очень сексуальным в приглушенном освещении.
— Припоминаю, что иногда в мой дом приходили и подростки. Слишком взрослые, чтобы кричать «сладость или гадость».
— Знаю, — я смеюсь. — Некоторые были просто бесстыжими. Я так не делала. Хотя в церкви, которую я посещала пару лет, были вечеринки на Хэллоуин. Называли их «Вечеринки Аллилуйя», чтобы можно было называть себя приличным христианином и все равно получать конфетки.
Трэвис хрюкает, и я узнаю в этом звуке смешок.
— Знаю я эти вечеринки. В детстве я посещал ту же церковь, и тогда они их тоже проводили.
— Ты сказал, что моя бабушка учила тебя в воскресной школе?
— Да. Она была лучшей учительницей.
— Да, — моя улыбка кажется душераздирающей, грудь сдавливает от любви и скорби.
— Это точно.
Мы молча жуем, а минуту спустя Трэвис говорит, глядя в потолок:
— Я бы водил Грейс в ту церковь, чтобы твоя бабушка учила и ее тоже. Она могла бы посещать эти «вечеринки Аллилуйя».
Мое сердце сжимается еще крепче, еще сильнее. Я перевожу взгляд и вижу, как черты Трэвиса на мгновение искажаются.
Он любил свою дочку не меньше, чем я любила свою бабушку.
Он тоже ее потерял.
Не так давно.
Моя потеря вызвала ощущение онемения, но у Трэвиса этого нет. Я гадаю, имел ли он возможность оплакать смерть своей дочери.
Может, он оплакивал ее в недели перед ее смертью.
Может, он уже не умеет скорбеть.
Это одна из тех вещей, которые были потеряны, когда мир развалился на куски.
Я не знаю, что сказать. И я боюсь, что если скажу, то Трэвис отстранится. Он снова отгородится, а я не хочу, чтобы это произошло.
Так что я тянусь к его руке, лежащей на покрывале. Я переплетаю наши пальцы и сжимаю.
Он не сжимает в ответ, но не отстраняется.
Я держу его за руку меньше минуты. Затем отпускаю и снова тянусь к конфетам.
Я не хочу, чтобы он отстранился, так что ищу возможность разрядить атмосферу.
— Когда ты был маленьким, они заставляли детей наряжаться в библейских персонажей для этих вечеринок?
— О да, — Трэвис снова кажется расслабленным. — Я каждый год наряжался пастухом, потому что можно было просто надеть халат.