Верность

— Большое вам спасибо… за все!

— Не за что, — ответил он, кивнув головой. — Ну, до свидания.

— До свидания, — отозвалась Инга и вошла в дом.

Сперва она попала в небольшую, низкую, но очень чистую комнату. Крашеный пол застлан пестрой лоскутной дорожкой. У стены — широкая, накрытая полосатым одеялом кровать с белыми подушками. Такая же белая, хотя и очень простая, занавеска на окне, на подоконнике цветут фуксии и зеленеют мирты.

— Идите сюда!

Виолите открыла дверь в другую комнату, в которой стояли узкая кровать, стол и стул — больше ничего туда и нельзя было поставить. На столе — стопка книг, глиняная кружка с ромашками и васильками.

— Тут я живу, — сказала Виолите. Ее большие, бойкие глаза смотрели на Ингу доверчиво, выжидающе, весело. Инге понравилась эта белокурая, курносая девочка.

— Стол мы вынесем в сарайчик, — продолжала Виолите, убирая книги и складывая их на кровать.

— А… где же бабушка? — спросила Инга с недоумением.

Девочка быстро подняла голову.

— Бабушка? Ой, вот уже три года, как она умерла… да, уже три года. Ее комнатка досталась мне. А у Эмиля своя собственная.

— А кто такой Эмиль?

— Брат мой, — объяснила Виолите. — Он старше меня. Ему уже девятнадцать, а мне только пятнадцать.

— Откуда у тебя такое необычное имя — Виолите[1]? — спросила Инга.

— На самом деле меня звать Виолеттой, — сказала девочка. — Это из одной оперы… мамочка однажды слушала ее, и там была Виолетта… Виолетта очень понравилась ей. А бабушка не могла выговорить — называла меня Виолите, так и стали звать меня все. Смешно, не правда ли? Ведь я не цветок.

— Ты цветок! — Инга, смеясь, обняла ее за плечи. Они сразу подружились.

Ингрида Лауре, или Инга, как попросту называли ее соседи и подруги, выбрала профессию библиотекаря не только потому, что хотела иметь специальность, а потому, что страстно любила книги.

Книгами Инга «заболела» уже в шестилетнем возрасте. Мать была недовольна, но виноваты были бабушка и отец, которые в любую свободную минуту утыкались носом в книгу.

Какой смысл в том, что девочка в шесть лет научиться читать? Мозг еще не окреп, и глаза слабые… Но Инга отличалась любознательностью, а характер у нее был такой же настойчивый, как у отца, и так она, незаметно для себя и для других, узнала, что черные закорючки можно складывать в слова. Вскоре все только руками всплеснули: «Люди добрые! Ведь девочка уже читает!»

Девочка росла, росла и ее любовь к чтению. Она стала постоянно наведываться в бабушкин шкафчик и ящик в столе — от нее просто спасения не было! Бабушка бранилась, говорила: «Эту не бери, она не для маленьких!» — и давала Инге книжку с картинками. Девочка просматривала картинки, читала подписи под ними, но как только бабушка уходила, шла к ящику и брала именно ту книгу, которая была не для детей. Читала, часто ничего не понимая, удивлялась незнакомым словам и выражениям, сама присочиняя. Когда девочке попадалась такая недозволенная книга, она забиралась в какой-нибудь полутемный уголок. Ее заставали там и предупреждали: «Вот увидишь, испортишь глаза!»

И испортила. Уже во втором классе пришлось обзавестись очками, чтобы видеть то, что пишут на доске. Инга плакала и не хотела их носить. Наконец она нашла выход — в очках она сидела только во время уроков, а на переменах снимала их. Мальчишки смеялись над ней: «Лауре, уже звонок… снимай очки!»

Но, несмотря ни на что, тяга к книгам не проходила. Инга читала за едой, в постели, заплетая косы. Матери надоело бороться с этой нехорошей привычкой, и она махнула рукой.

Отец Инги при буржуазном строе долго просидел в тюрьме, в войну — Инга тогда была еще совсем маленькой — он ушел с Красной Армией и вернулся вместе с ней, когда война кончилась.

Книги отца были совсем другие, чем бабушкины. Когда Инга подросла, она стала все больше интересоваться ими. Среди них была книга, которая потрясла девушку, — «1905 год». Она была посвящена памяти жертв первой революции. Над трагическими страницами этой книги, над фотографиями, с которых на девушку смотрели и живые, энергичные юношеские глаза, и застывшие, мертвые лица мучеников революции, Инга дрожала от ужаса, горько плакала. Она прочитала все биографии, все описания боев. Ей тогда было четырнадцать лет. Книга эта сделала Ингу взрослой. В ее сердце навсегда загорелась восторженная любовь к тем, кто пошел на смерть ради свободы. Люди эти оживали в ее воображении. Суровые и бесстрашные, опаленные пламенем боев, замученные на каторге, но гордые и несломленные, они имели право спросить:

«Как вы сберегли наследие, которое мы оставили вам? Храните ли вы его так же свято, таким же чистым и незапятнанным, как когда-то хранили его мы? Живете ли вы так, что вам не надо краснеть перед нами?»

Ингин дядя погиб в рядах красных стрелков под Перекопом. Его фотография, правда уже поблекшая и пожелтевшая, еще сегодня стоит на почетном месте — на книжной полке. Дядя в слегка сдвинутой набекрень фуражке стрелка, через плечо — портупея, он лукаво улыбается. Снимок этот сделан в девятнадцатом году, когда в Латвии власть впервые взяли в свои руки Советы. Инге, когда она смотрела на его портрет, почему-то казалось, что перед ней живой, близкий человек. И что улыбается он именно ей. Она любила память о нем: ей хотелось быть достойной его, и часто девочка спрашивала себя, такая ли она.

Классная руководительница, преподававшая литературу, говорила, что у Инги очень живая фантазия. Герои книг словно жили вокруг нее, и девочке часто казалось, что они видят все, что она делает, следят за каждым ее шагом. И поэтому ей хотелось быть доброй и честной.

Это, несомненно, было особенностью ее характера. Может быть, она поэтому и была не по годам серьезной, не была такой легкомысленной, какими часто бывают девочки-подростки, может быть, поэтому она не увлекалась танцами и была так требовательна к себе и к остальным.

Для Инги было чуждым и непонятным отношение многих ее подруг к тому, что для нее стало таким дорогам.

— Что, — говорили девушки, — опять фильм о революции? Надоело.

Но как могут надоесть фильмы или книги о революции, о самом замечательном и прекрасном из всего, что когда-либо было на свете? Как можно не любить самых лучших, самых смелых и благородных людей, какие жили когда-либо на земле? Подумайте только — разве они не могли спокойно жить до глубокой старости, мирясь с тем, что есть? Но они избрали трудный, полный опасностей путь, они шли в бой за свободу — против мрака и насилия. Разве они не знали, что сложат головы? Знали. И все же шли, ибо понимали, что должны пожертвовать собой ради будущего. И они жертвовали, спокойно, бесстрашно, с легендарной храбростью. Это были люди озаренного бессмертной славой поколения, которое, как пламя, прошло по миру, круша старый строй, рождая горячей кровью своего сердца новый. Теперь они тихо спят в своих могилах. Память об этих людях должна жить вечно. И не только в картинах, в книгах и газетных статьях, но в сердце каждого юноши и девушки. Тогда не будет пассивных, равнодушных, циников. А будет настоящая, пылкая молодежь, — восторженная и увлекающаяся, с большими мечтами и стремлениями, которая иногда и ошибается, но в повседневной упорной борьбе за коммунистическое будущее всегда там, где труднее всего.

Может ли идея с годами потерять свою остроту, может ли ее боевой огонь смениться бюрократическим равнодушием? Нет, этого не должно быть, а если бывает, то виновны и отвечают те, кто обязан был поддерживать и беречь это пламя. А если люди не были бдительны, то это значит, что остыли и оробели их сердца и что люди эти больше не борцы и никогда уже не будут борцами.

— Лауре, вы написали сочинение хорошо стилистически, но в нем много чересчур смелых утверждений, — сказала однажды преподавательница литературы, раздавая тетради с сочинением на тему «Каким должен быть комсомолец?». — Ваши суждения слишком категоричны.

1

Виолите — фиалка (латышск.).