Верность

— Ой, — сказала Дарта, подавая на стол ужин, — какой от них прок, от должностей этих? Одна маета. Куда лучше, когда никто не трогает тебя.

Она знала, что Брикснис страшно зол на председателя за то, что тот поставил вместо него другого, да к тому же еще мальчишку. «Чего ты, пьянчуга, разоряешься, — думала она про себя, — да разве я не знаю тебя? Рейнголд, тот хоть сам вместе с бригадой до седьмого пота ворочает, а ты все в буфете отсиживался». Но сказала Дарта другое — не станет же она с соседом ссориться.

Межалацис выпил пиво и принялся за еду.

А Брикснис продолжал возмущаться:

— Что же это, в конце концов, за колхозный счет личные дома ремонтируют? Мой Эгон говорит, что так делать нельзя. Приятельские отношения это — вот что. То ли эта Гоба подмазаться сумела, или у него какие-то свои расчеты. Была бы помоложе, то можно было бы подумать… хе-хе-хе!

— Будет тебе болтать! — прикрикнула на него Дарта, усмехнувшись.

— Это ему так не сойдет, — не унимался Брикснис. — Кто он, в конце концов, такой? Откуда взялся? Разбазарит все! Известно, чужого добра не жалко… — Он протянул пустой стакан. — Налей, если в кувшине еще осталось.

Седьмая глава

В открытое окно льется дыхание ночи. Трудно разобрать, чем пахнет, — ноготками, белыми флоксами, или желтыми бархатцами, или укропом и зреющими яблоками. А может, это запах далекого ветра.

Виолите уже уснула. Инга долго лежит в темноте и смотрит на черное небо, где мерцают бесчисленные золотые пылинки. Но она не думает о звездах и планетах. Она внимательно слушает разговор, который доносится из-за тонкой дощатой перегородки. Они говорят уже целый час. Слышны только мужские голоса. Мария ушла спать. Они говорят тихо, только временами забываются и начинают спорить в полный голос. Особенно Силабриедис — его бас прошибет любую стену.

— Я совсем не против, — говорит он. — Разве найдется человек, который не хочет света. Только думаю, что больно трудно это будет.

— Игра будет нелегкой! — Это голос бригадира Рейнголда.

Затем слышен глуховатый голос Бейки:

— Я тоже в свое время из деревни убежал: не из деревни, а от темноты, грязи, скуки… да, я не выношу всего этого. Не выношу покосившихся домов и сараев с гнилыми стропилами. Мы плачемся: людей нет, молодежь уходит… И неудивительно! Что им делать тут? Колхоз почти уже десять лет существует, а намного ли тут за это время лучше жить стали? Конечно, когда на трудодень копейки получают!.. Ну, это и так всем известно!

— Нынче получат не копейки, — спокойно возражает Себрис. — Это уже теперь сказать можно.

— Не копейки! Сколько же? А знаешь, сколько получали бы, если бы у нас были люди и все работали на совесть? Ведь все от этого зависит.

— Эх, в кармане-то у нас пусто, — вздыхает Силабриедис. — Оттолкнуться нам не от чего.

— Есть от чего, — не соглашается Бейка.

— Как же это? — удивляется Силабриедис. — Молод ты — хочешь голыми руками горы двигать.

— А я считаю, что одолеть равнодушие — важнее денег! — запальчиво говорит Бейка, и Инга слышит, как он быстро ходит по комнате. — Я тут уже полгода и знаю, что, кроме нас и еще кое-кого, людям на колхоз наплевать. Ведь так это, если начистоту говорить.

— К каждому делу должен быть интерес — это верно, без интереса нельзя, — соглашается Себрис. — А откуда интерес, если у нас опять же все вниз идет? А без интереса ничего не получится, как ни верти. Это палка о двух концах получается.

— Да что об интересе говорить, когда все без расчета делается? — говорит Силабриедис. — Взять с тем же хлебом. Ну, какой в этом смысл? Если у нас хорошие пастбища, то от нас молока требовать надо. Пускай «Эзерлея» на своих равнинах зерно производит. Это любому хозяину понятно. А у нас все как-то наоборот. От нас требуют, чтобы мы хлеба столько же сеяли, сколько и они.

— Да, — снова вздыхает Себрис, — не навязывали бы нам все из района, у нас бы совсем другой размах был.

— Все-таки надо наконец откровенно сказать об этом, — говорит председатель. — Прямо в райкоме. Люди сами виноваты — почему молчат? Молчать или только за глаза говорить — дело нехитрое. Кто-то должен и на рожон лезть.

С минуту стоит тишина. Затем Себрис коротко усмехается:

— Это — то так. Только на рожон лезть никому не охота.

— А я полезу.

— Ты поосторожней, за скот тебе уже влепили. Если совсем поссоришься…

— За скот? Ну что с того! — восклицает Юрис. — Разве я был не прав? А если прав, так чего же еще? И вообще… я никого не боюсь. Плохо это или хорошо, но не боюсь.

Инга совсем притихла, она почти не дышит. И хотя ее отделяет стена, ей хочется по-дружески положить председателю на плечо руку, чтобы он знал, что она согласна… согласна с ним на все сто процентов. «Говори, говори еще! Говори, убеждай в своей правоте, чтобы все поверили тебе. А я и не знала, что ты такой боевой… «Кто-то должен и на рожон лезть».

Голоса за стеной затихают. Прощаются. Хлопает дверь, и гул шагов доносится уже со двора.

Себрис предостерегает:

— Осторожно, тут доски сложены! В темноте не видать.

— О, у тебя фонарик, — говорит Атис, — а я свой дома забыл.

Они проходят мимо окна. Силабриедис что-то ворчит своим басом, затем шаги глохнут на мягкой земле, и Себрис закрывает дверь.

Инга лежит и не может уснуть. Как здорово он сказал: «И вообще я никого не боюсь. Плохо это или хорошо, но не боюсь…» Разумеется, хорошо! Что же это за человек, который боится? Правда, много еще таких, что постоянно дрожат и трепещут: часто они хорошо знают, как следовало бы поступить, но поступают иначе, за свою репутацию боятся. Они мирятся со злом, закрывают на него глаза. Они не болеют за будущее. Они живут не своим умом. Конечно, без собственного мнения жить легче. Выполнишь установки и инструкции — и все. Такие люди ради карьеры готовы по любому поводу изменить свое мнение, отказаться от своих слов. И как это не вяжется с тем, что мы понимаем под словами «советский человек». Мы часто пользуемся этими словами, но редко вдумываемся в их смысл, забываем о моральной ответственности перед будущим, перед людьми, перед уже покоящимися в могилах героями. Не такими хотели видеть вас эти смелые, бесстрашные люди, отдавшие свою жизнь за идею. Они не знали слова «карьера». Они бы презирали и ненавидели вас.

И, как обычно при мысли об этом, Инга видит перед собой пожелтевшую от времени фотографию человека со смелыми и добрыми глазами — красного стрелка Карлиса Лауриса.

Инга скидывает одеяло — в комнате жарко, даже не чувствуешь, что открыто окно. Надо жить по-другому… по-другому! Человек должен быть честным. Разве возможно вообще прийти с конъюнктурщиками и шкурниками к коммунизму? Коммунизм — это не только изобилие, для коммунизма необходим новый, чистый человек.

Иначе Инга думать не умеет. Такой воспитали ее отец и герои книг, образы которых она носит в сердце. Жить так, конечно, не легко. Но другой она не может быть. «Идеалистка ты, — сказала ей однажды приятельница. — В жизни обычно все бывает по-другому».

«Да, но отчего же в жизни все бывает по-другому? Отчего должно быть по-другому? Не понимаю. И понимать не хочу. Так могут утешать себя только трусы, оправдываясь перед своей совестью. А я не хочу оправдываться. Может, и я порою буду ошибаться, но я хочу всегда быть честной и бесстрашной.

У нас с тобой родственные души, Юрис Бейка. И так хорошо сознавать это. Я становлюсь смелее, начинаю больше верить в свои силы. Хорошо, что ты именно такой».

Неужели на стене уже отблески утренней зари? Тихо шелестят деревья за открытым окном. Над крышей клети бледным ломтиком апельсина висит луна. Светает.

Что-то непонятное гонит Ингу с постели. Новый день зовет ее. Ей хочется увидеть утро во всей его красоте, как в тот день, когда она приехала сюда. Инга тихонько одевается и на цыпочках выходит из комнаты.