Ливень

— Ну ладно, — сказала мать. — Может, так и лучше. Пойдёмте. Где остановка?

Тимка ещё не успел нагнуться за чемоданом, как Женя подхватила его и понесла к площади. Чемодан был тяжёлым — Тимка таскал его с трудом, — но Женя шла сейчас прямо, легко, не напрягаясь, и чемодан будто плыл рядом с ней по воздуху.

— Пустите, — сказал Тимка, — я сам.

— Зачем же?

— Я сам.

— Пустяки! — В голосе Жени не слышалось ни ехидства, ни желания удивить. Одна только искренность и радушие. И глаза были ясны и ласковы.

— Что ж ты, кавалер, — укоризненно и с каким-то сожалением сказала мать, — хоть помог бы!..

— Нет, нет, — откликнулась Женя, — это моя обязанность!

У автобусной остановки выстроилась нетерпеливая очередь, ссорились какие-то мужчины. Женя на секунду остановилась, затем прошла мимо всей очереди и встала у другой таблички, с надписью: «Посадки нет».

Подкатил автобус, пахнущий подгорелой резиной, все из него вышли, парень-кондуктор собрался дёрнуть за сигнальный шнурок. В это время Женя вскочила на подножку.

— Вы разрешите? — громко спросила она и, когда небритый, уставший кондуктор зло повернулся к ней, вдруг расцвела в улыбке, почти засмеялась, прямо и доверчиво глядя на него.

Кондуктор поморгал, потом улыбнулся тоже:

— Ха! Давай, только быстро!..

Они заняли места у окошка, на теневой стороне. Для всех, кто стоял в очереди, мест не хватило. Рядом с Женей, в проходе, тесно сгрудились какие-то одинаковые парусиновые старички, над головой у неё качались узлы и сумки. Наконец все разместились, притихли, и тогда Женя встала с диванчика.

— Садитесь, пожалуйста! — кивнула она ближнему старичку.

И опять, так же как и на вокзальной лестнице, все вокруг смотрели на неё, а она стояла непринуждённо, свободно, повернувшись к Тимке и матери, и автобусная теснота как будто не касалась её и не беспокоила.

— Вчера мы ездили за форелью, — рассказывала она вполголоса. — Если захотите, можно будет ещё съездить. Это интересно, вам понравится. А ещё все приезжие в горы ходят за орехами. По вечерам тоже скучать не будете: у нас рядом санаторий, а там все новые кино…

И, пока ехали несколько остановок, Женя успела рассказать о самых удобных пляжах, о погоде за минувший месяц, о том, что можно достать в магазинах и чего достать нельзя. Говорила она охотно, увлечённо, как говорят с давно знакомыми людьми. Тимка видел, что мать успокаивается от этой болтовни, веселеет, да и сам он мало-помалу перестал отводить глаза, когда встречался взглядом с Женей.

Дом, где им предстояло жить, и впрямь был удобен. На склоне горы, прямо в саду, белела чистенькая, словно игрушечная, коробочка, но, когда вошли внутрь, оказалось, что в ней два этажа, а комнаты светлы и просторны.

— У нас ещё четверо постояльцев живут, — сказала Женя, — но их редко увидите, они всегда на пляже. Нравится?

— Нравится! — с облегчением засмеялась мать. — Только где же хозяева? Вдруг они ещё не согласятся?

— Что вы! — Женя тряхнула головой. — Я всегда сама с отдыхающими договариваюсь… Мама уехала, а отец не вмешивается: он занят. Я сама всё делаю. Хотите сад посмотреть?

Сад тянулся вниз по горе, ступеньками, деревья росли тесно, и самые дальние сверху казались карликами. Между стволами была натянута проволока. Гривастый рыжий пёс бежал вдоль неё, позванивая кольцом. Заметив чужих, он круто свернул и кинулся наперерез.

— Салют! — сказала Женя так, будто ударила хлыстиком. — Нельзя, свои!

И громадный пёс вдруг приник к земле, сжался и пополз навстречу, извиваясь и так молотя хвостом, будто заколачивал гвозди.

— Овчар? — с завистью спросил Тимка.

— Ага.

— Чего ухо разорвано?

— Злой. — Она погладила спутанную шерсть под ошейником. — Такой злой пёсик!..

— С собаками дерётся?

— Я не позволяю. Мы с ним купаться ходим на море. И вообще он меня провожает. Знаете, хулиган может пристать, пьяные… А с ним удобно: все боятся. С дороги, Салют!

Пёс отскочил, и они спустились вниз по широким ступеням. В саду было влажно, как в бане, пахло то лимонами, то хлоркой, то преющим древесным листом. Ядовито-зелёные мандаринчики величиной с пуговицу кучками лепились на ветках.

— Много-то как! — удивилась мать. — И созревают?

— Конечно. Ещё молоденькие, недавно посадили. Тридцать шесть корней. А вот там гранаты, орех. Виноград не трогайте, его утром опрыскивали. А у забора наша с папой, копилка.

— Что — вот это?

— Ну да, лавр. В суп кладут листья, знаете? Ни какого ухода не нужно, а осенью сдаём по десять рублей за килограмм. Прямо копилка!

Сад Тимке не очень понравился: ни зелёной травы, ни цветов, ни птиц, и хоть прибрано везде, а всё равно почему-то вспоминается строительная площадка с её разрытой землёй и мусором. А Женя, видимо, садом гордилась. Она вела всё дальше и дальше, показывая каждый уголок. Похвалилась даже аккуратной поленницей дров и новым забором, который они сколотили с отцом своими руками.

Салют, наверное, очень стосковался по людям: давясь, он танцевал на дыбках и натягивал проволоку. Тимка несколько раз оглядывался: было странно видеть громадного пса, безмолвно и неуклюже переступавшего на задних лапах.

— Ну вот, — сказала Женя, когда они вернулись в дом, — теперь вы знаете, что у нас везде порядок. И вы, пожалуйста, соблюдайте. Это же нетрудно… — и вновь улыбнулась.

В полдень пришёл её отец, молчаливый, толстый, обрюзгший, поздоровался с Тимкой и матерью, но ни о чём спрашивать не стал. И, когда мать протянула ему деньги за жильё, буркнул:

— Дочке, дочке!

— Она хозяюшка у вас! — польстила мать. — Такая хозяюшка!..

Он глотнул, будто что-то кислое выпил, поморщился и, не ответив, ушёл в сад.

— Кажется, хорошо мы устроились, — подытожила мать, выйдя вместе с Тимкой вечером на веранду. — Я думала, хуже будет.

Внизу шумели тёмные деревья, казавшиеся мокрыми, дальше поблёскивали рельсы железной дороги, ещё дальше пролегало шоссе, где журчали невидимые автомашины. А за всем этим, уходя к горизонту, слабо мерцало море, тихое и сонное. Проплыл вдали прогулочный пароходик, побренчал музыкой; огоньки светились у него в мачтах, и такие же огоньки, только вытянутые, полоскались в воде.

— Салют, купаться! — крикнула где-то внизу Женя.

Мать положила руку на Тимкино плечо:

— Ты отчего хмурый? Она тебе не понравилась?

— Понравилась, — помолчав, сказал Тимка.

Внизу, по каменистой, как бы слюдяной от лунного света дороге, скользнули две тени — легконогая девчонка и громадный пёс, несущий в зубах полотенце. Они взлетели на высокую насыпь, на миг замерли, озарённые бледным светом, и внезапно пропали во тьме.

Ночью Тимка долго не засыпал. Было непривычно жарко, шершавые простыни липли к телу, раскладушка шаталась и скрипела при каждом движении. Вспомнился весь сегодняшний день, такой пёстрый и долгий, словно бы составленный, как мозаика, из целого десятка дней. И чаще всего вспоминалось Тимке лицо Жени. Он старался не думать о нём, отгонял его, а оно появлялось вновь, будто проступая сквозь все предметы, — красивое, чёткое, с глазами, похожими по цвету на морскую воду, и отчего-то становилось тревожно и радостно. Так бывало с ним прошлой зимой, когда он возвращался с катка, усталый, разгорячённый, и музыка ещё звучала в ушах, и падал снег, и светили дымные фонари, и вдруг вечерний город и улицы становились незнакомыми, волшебными, странными, и охватывало предчувствие каких-то неожиданных перемен, которые должны были вот-вот свершиться. И, хоть потом эти перемены не наступали, он всё равно верил в них, ждал их, и само ожидание было томительно-радостным. А может быть, перемены всё-таки совершались, но только в нём самом, где-то в самой глубине его существа, и радость возникала просто из-за того, что он сегодня уже не такой, как вчера, на какую-то кроху богаче, сильнее, взрослей; ощутить это было можно, а объяснить и понять нельзя, и оттого к радости примешивалась тревога.