Страница 61 из 78
«Косточка-2» (Л. Н. Толстой – Дж. Джойс)
Да сливы причудливые оливкового цвета купленные матерью когда Стивен был еще совсем хотела их дать детям после обеда лежали переливаясь на тарелке Стивен никогда не ел слив никогда не ел и все нюхал их очень нравились ему все ходил и нюхал копрофагия очень хотелось съесть все ходил мимо слив и нюхал и когда никого не было в горнице не удержался схватил одну и съел перед обедом мать сочла сливы милая навязчивая привычка все пересчитывать Стивен их все нюхал и нюхал сказала отцу за обедом отец А что дети не съел ли кто-нибудь из вас все сказали Нет а Стивен все нюхал и нюхал и покраснел как рак и тоже сказал нет я не ел тогда отец Что съел кто-нибудь из вас это нехорошо но не в том а что в сливах есть косточки и кто не умеет их есть и проглотит то через день умрет бесповоротно И Стивен побледнел как свежее ирландское полотенце и давясь и отплевываясь и вновь вдыхая аромат материнской груди и смех всеобщий вокруг и собственное рыдание предчувствуя неумолимо Да он сказал Да за окошко ее выплюнул безвозвратно
Мы видим, что те психоаналитические мотивы, которые были нами выявлены при первоначальном анализе, заострились, хотя мы не ставили это своей целью. Желание, направленное на мать, и законодательная роль отца стали очевидными, чувство вины и переживание любви как смерти и позора сделались ясными. Но гораздо важнее для нас тот результат, что исходный травматический смысл текста, будучи глубинным в генеративистском понимании слова «глубинный», остался незатронутым. Глубинная структура: «мальчик – желание сливы (матери) – нарушение запрета – законорегулирующая функция отца – всеобщее осуждение – фрустрация» или более коротко: «мальчик – желание матери – угроза смерти со стороны отца – фрустрация», – осталась незатронутой.
Что это означает для нас? Это может означать следующее. Любая травма формируется в бессознательном, поскольку в бессознательном содержится Эдипова (в данном случае) ситуация (как во второй, краткой формулировке глубинной структуры текста, которая представляет собой обыкновенную формулу развертки Эдипова комплекса). Но при этом реальный невроз (или психоз), по-видимому, формируется не на уровне глубинной структуры, не в бессознательном (как вроде бы думали Фрейд и Лакан), а при переходе от глубинной структуры к поверхностной, то есть когда текст обретает реальные слова и в зависимости от того, какие слова будут окружать бессознательное. От того, среди каких слов и предложений будет жить бессознательное человека после полученной травмы, будет зависеть то, в какую именно форму психического отклонения воплотится изначальная травма-смысл-глубинная структура. В этом плане ключевой тезис Лакана – «Бессознательное структурируется как язык» – следует дополнить тезисом, в соответствии с которым этот язык, смыслы (означающие) которого накоплены в бессознательном, реализуется в полубессознательной ли «пустой речи» или осознанной «полной речи» на уровне сознания. Из этого же следует, что сама болезнь, сам симптом, также может реализоваться лишь на уровне речи, и что, стало быть, психическое заболевание – это лишь болезнь речи, заболевание речью, что мы и стремимся показать.
Прежде чем перейти к моделированию психотического дискурса, построим невротический дискурс-3, не опирающийся на стиль какого-либо конкретного писателя, но при этом имитирующий на уровне речи какой-нибудь конкретный невроз. Лучше всего, если это будет невроз навязчивости, так как от навязчивости легко будет перейти к паранояльному бреду, поскольку последний является наиболее полным воплощением и одновременно бредовым отрицанием идеи навязчивости [Рыбальский 7993]
Невроз навязчивости (обсессивный невроз, невроз навязчивых состояний) заключается в том, что человек как бы против своей воли все время сосредоточен на совершении одного и того же действия или мысли об этом действии при полном осознании чуждости и бессмысленности этого действия или мыслей о нем. Например, больному нужно десятки раз в день мыть руки (пример В. Франкла) или каким-то образом манипулировать с числом «три» (пример П. В. Волкова [Волков 1992]).
«Косточка-3» (невроз навязчивости)
Наконец-то мать купила слив. Она хотела их дать детям после обеда. После обеда – так долго ждать! Сливы – они лежали на тарелке. Ваня никогда-никогда не ел слив, лишь какое-то неясное волнующее воспоминание тревожило и мучило его. И вот наконец сбылось. Но как долго ждать конца обеда! И как не хочется делиться с братьями! И он все нюхал и нюхал сливы. Но еще больше Ване хотелось съесть их все, одну за другой, немедленно, не дожидаясь обеда, не делясь с братьями, съесть их все дочиста, смакуя каждую сливу, облизывая ее снизу доверху, обтирая языком каждую косточку (он знал, что в сливах есть косточки и что их не в коем случае нельзя есть, но почему, почему нельзя?). Он все ходил и ходил мимо слив. И вот когда никого не было в горнице, он не удержался, схватил одну сливу и съел. Медленно, как будто боясь чего-то, облизал ее и потом вдруг плотоядно вонзил зубы в пряную мякоть.
Перед обедом мать сочла сливы и увидела, что ни одной нет. Она сказала отцу.
За обедом, нарушая гнетущее молчание, отец, угрюмо сгорбившись перед пустой тарелкой из-под слив, наконец нерешительно сказал: «А что, дети, не съел ли кто-нибудь одну сливу?» И все закричали, зашумели:
«Нет, нет, зачем нам сливы, это не мы, это не мы ели». Они кричали и шумели, указывая глазами отцу на Ваню. Ваня покраснел как рак и отчетливо произнес: «Да не ел я ваши паршивые сливы».
Тогда отец сказал: «Что съел кто-нибудь из вас, это нехорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливах есть косточки, и кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрет. Я этого боюсь».
Ваня побледнел и, с трудом выговаривая слова, произнес: «Нет – я не такой идиот, как вы думаете, – я все косточки выбросил за окошко».
Горница сотряслась от злорадного смеха. Ваня презрительно отвернулся и сплюнул за окно последнюю косточку, которую до последнего момента держал во рту на всякий случай.
Чем обсессивный невроз отличается от паранояльного бреда? В первом случае картина реальности сохраняется, хотя и сильно заслонена обсессией. Ваня понимает язык реальности, он отдает себе отчет, что нельзя, нехорошо есть сливы тайком, но навязчивость, заработанная им, как видно, на оральной стадии развития, взяла верх, принцип удовольствия победил принцип реальности. Ваня также отдает себе отчет в совершенном проступке, но полученное удовольствие настолько сильнее порицания со стороны братьев и отца (что уж тут думать о матери, вообще непонятно!), что он в буквальном смысле готов плевать на социальные нормы.
Не так себя ведет параноик. Он в гораздо меньшей степени связан с реальностью, хотя и не порывает с нею вовсе, как психотик. Паранояльный бред отличается от психотического бреда прежде всего своей внутренней логичностью, систематичностью. Ложной будет только посылка, из которой формируется бред. В остальном он может выглядеть вполне правдоподобно, поэтому его порой трудно отличить от обсессии или сверхценной идеи.
И наконец последнее и, может быть, главное отличие невроза навязчивых состояний от паранояльного бреда состоит в том, что сколь бы ни была тяжка обсессия, невротик всегда сознает ее нелепость и навязанность. Параноик же твердо уверен в истинности того, что он утверждает в своем бреде, каким бы нелепым он ни казался со стороны.
По-видимому, в паранояльной версии «Косточки» Л. Н. Толстого Ваня склонен будет видеть какой-то злокачественный мотив в покупке матерью слив. В плане выражения в паранояльном дискурсе должна нарастать зловещая логизированность повествования, и, конечно, с каждым новым шагом по направлению от «нормального» дискурса к дискурсу психотическому (венцом здесь безусловно должна быть шизофрения) текст будет все больше и больше отличаться от исходного, препарирование будет все более радикальным. Ничего не поделаешь – такова логика нарастающего безумия.