Хаос

С каких это пор я вообще пытаюсь шутить, черт возьми?

Узнав мой нелепый оборот речи, она не может удержаться от смеха. Амали определенно пробыла во дворце достаточно долго, чтобы кое-что понять о мидрианцах.

— Ты достаточно находчив, Кайм. Что-нибудь придумаешь.

— Очень хорошо. — Я усмехаюсь. Никто, кроме нее, не посмел бы так со мной разговаривать. — Тогда я буду ухаживать за тобой.

— Ухаживать за мной? Ты сошел с ума, ассасин. Немного поздновато для этого, не находишь?

— Лучше поздно, чем никогда, Амали. Мы ведь здесь, верно? И следующие полмесяца будем находится рядом, только ты и я. — Я поднимаю ее руку и подношу к своим губам, нежно целуя тыльную сторону запястья. Позволяю своим губам скользить по костяшкам ее пальчиков. Девичья кожа теплая, и у нее слабый привкус соли и земли.

Я действительно не знаю, что делаю, — до Амали никогда не интересовался соблазнением женщины — но почему-то это кажется правильным, и она реагирует правильно, смягчаясь по отношению ко мне.

— К тому времени, как я закончу с тобой, ты даже и не подумаешь о том, чтобы попытаться сбежать от меня.

— Что заставляет тебя думать, что я размышляла о побеге?

— Как и говорил, обычно я наблюдаю за людьми.

— Не будь слишком самоуверенным, — рычит она, и грубость в ее голосе заставляет меня хотеть украсть жесткий поцелуй. — Однажды ты будешь застигнут врасплох.

— Тобой? Бывало уже.

— Знаешь, если бы я не знала тебя лучше, то решила бы, что ты пытаешься казаться забавным, ассасин. Я и не подозревала, что у таких как ты может быть чувство юмора.

— Забавным? — Я насмешливо приподнимаю бровь. — Во мне нет ничего смешного. Вообще.

Это правда. Никто никогда раньше не называл меня смешным.

Смех грозит сорваться с ее губ. Она откашливается, пытаясь его проглотить.

Так намного лучше. И в этот момент ужасное напряжение между нами исчезает, и последние угольки моей человечности начинают полыхать немного ярче.

Мне приходит в голову, что это теплое, уязвимое существо, которое не сделало ничего, кроме того, что произошло из определенного племени, было бы ужасно одиноко в Серебряном дворце. Она была бы бессильна и напугана. Подумать только, что высокомерный император хотел использовать ее в качестве своей личной рабыни для удовольствий.

Эта мысль превращает гнев в моих венах в чистый лед, и я молча проклинаю себя за то, что был таким легкомысленным. Нужно притормозить. Я должен заслужить ее доверие.

— Амали, — мой голос становится глубже, когда становлюсь серьезным. — Пойми, те, кто запер тебя во дворце и пытался подчинить своей воле… — Она замирает и становится очень тихой. — Я совсем не похож на них. Может, я и убийца, но я бы никогда так с тобой не поступил. Никогда не стал бы пытаться контролировать твое желание служить моим собственным эгоистичным целям. Желание не может быть навязано силой, как ты уже убедительно доказала. Ты та, кто ты есть, и именно поэтому я нахожу тебя такой невероятной.

Она глубоко вдыхает, но ничего не говорит. Ее дыхание становится неровным. Я подношу большой палец к ее щеке и чувствую влагу.

Дурак. Теперь я заставил ее плакать. Как могу спасти ситуацию?

— Если хочешь, — говорю я тихо, — я могу вернуться и убить каждого из них для тебя. Каждый человек, который заставил тебя страдать, будет вынужден пожалеть о своем бессмысленном высокомерии. Я могу сделать так, чтобы традиция мидрианского гарема навсегда прекратила свое существование в этой проклятой империи. — Не понимаю, почему какой-либо мужчина захотел бы держать так много женщин исключительно с целью заставить их заниматься сексом против их воли.

Неужели эго Хоргуса действительно было таким чуствительным?

Сквозь слезы Амали удается рассмеяться. Как она может плакать и смеяться одновременно? Люди. Женщины. Я ее совсем не понимаю, но пытаюсь.

— Только ты мог предложить убить кого-то и сделать так, чтобы это показалось милым, Кайм. Но все в порядке. Я думаю, что уже достаточно ослабила империю. Кроме того, не все мидрианцы плохие. Во дворце некоторые даже были добры ко мне. Я не думаю, что они заслуживают смерти просто за то, что выполняли приказы. — Она замолкает, глубоко задумавшись. — Но если бы ты действительно хотел сделать что-то, чтобы мне стало лучше, тогда мог бы использовать свои силы во благо и освободить женщин, которые все еще заперты во дворце — тех, кто хочет стать свободными. Я не знаю, что с ними будет теперь, когда Хоргус мертв.

Использовать свои силы во благо.

Я не идеалист. Не так давно это было бы немыслимо, но ради нее я бы подумал о таком.

Амали понятия не имеет, насколько она опасна. Она собирается втянуть меня в какие-то серьезные гребаные неприятности.

— Может быть, я так и сделаю, — медленно говорю я, вытирая слезы с ее щеки. — Но сейчас ты скажешь мне, что я должен сделать, чтобы избавить тебя от этой твоей печали.

— Просто обними меня. — Внезапно напряжение покидает ее тело, и она прижимается ко мне в нежной раслабленности.

Ах, эта ее мягкость будет моей погибелью.

Мне приходит в голову, что, хотя я так долго наблюдал за людьми со стороны, на самом деле вообще ничего о них не знаю.

Я обнимаю Амали и вдыхаю ее сущность. Пятнистый свет падает на нас, когда ровный ритм Облака убаюкивает меня в странном умиротворении. Амали в моих руках, а лес словно окружает нас своими прохладными, тихими объятиями…

Я хочу, чтобы это длилось вечно, но это невозможно, потому что мир за пределами вот-вот превратится в бурлящий котел хаоса.

Глава 3

Амали

У подножия горного хребта Кайм готовится отпустить Облако, потому что мы никак не сможем взять лошадь в Таламассу. Ассасин нагрузил себя клинками и рюкзаком, который ужасно выпирает из-за очертаний головы Хоргуса. Он снял седло, поводья и все до последнего ненужного ремня и упряжи с туловища Облака. Я зачарованно наблюдала, как он использовал кинжал и твердый камень, чтобы каким-то образом снять железные подковы с ног коня. Кайм был тверд там, где следовало, и нежен в остальном.

Я узнала эту его манеру. Он делает то же самое со мной.

Он действительно может быть замечательным, когда захочет.

— Там, куда он направляется, они ему не понадобятся, — объяснил он. — Дикие лошади не носят таких вещей. Они им не нужны. У Облака уже хорошие копыта, а об остальном позаботится природа.

Было странно приятно видеть, как гвозди и изогнутые металлические штуки отваливаются от копыт Облака. По какой-то причине мне вспомнилось, как хозяйка гарема бессердечно приказала сделать мне пирсинг. Мне потребовалось много времени, чтобы привыкнуть к ощущению присутствия чужеродного металла в моем теле.

Облако жевал зеленый кустик травы, украшенный нежными фиолетовыми полевыми цветами. В золотистом послеполуденном свете его пятнистая черно-белая шерсть эффектно поблескивала. Кайм говорит что-то на иони, лошадь поднимает голову и смотрит на меня большими светящимися карими глазами. Я не знаю точно, что он пытается сказать, но эти глаза определенно заставляют немного оттаять мое сердце.

— Хороший мальчик, — шепчу я на языке Тигов, подходя к Кайму. — Спасибо за твою скорость и терпение, а также за то, что ты благополучно доставил нас сюда.

Это наш способ поблагодарить природу, почитая животных, растения и деревья, которые позволяют нам жить. Даже то, что убиваем, мы ценим, благодаря молитвой.

Лошадь поворачивается к Кайму, который обеими руками обхватывает массивную голову по бокам. Кайм прижимается лбом к Облаку и закрывает глаза, шепча что-то на Иони. Они стоят так некоторое время, и я поражена спокойствием Кайма, его мягкостью.

Но с другой стороны, в последнее время он показывает мне многое из этого, верно? Поразительно, какими нежными могут быть руки этого убийцы.