Корабль Тесея

– Любовь относительна, – отвечаю банальностью на банальность, – но это самая интенсивная из переживаемых эмоций. Обычно тех, кого мы любим, мы и ненавидим. В отличие от посторонних прохожих на улице… Вот на тебя и твои истории мне абсолютно наплевать… Понимаешь?

Сумма общих знаний. Многие, не только мы с тобой, лишь перебирают знаки или наборы устоявшихся символов, как кусочки пазла или костяшки домино. Повторяют их за другими, лишь бы не молчать.

– Мне на тебя в общем-то тоже с высокой колокольни, приятель…

Даже шутки и ругательства здесь клише. Набор пошлостей, которые не принадлежат тебе и легко перетекут из твоей сумы в суму другую. Тут редко услышишь что-то по-настоящему оригинальное и ценное.

– Ну же, дружище, докажи мне, что ты не запрограммированный биоробот, – подзываю я к столику поющего одиночку в караоке, чтобы спеть что-нибудь вместе.

– Тебе нравится «The End»? Обожаю Джимми Моррисона. «This is the end, beautiful friend, – напевая, предлагает песню мой случайный знакомый. – This is the end, my only friend. The end of our elaborate plans».

«Это конец, – думаю я. – Люди с их репликами дескретны, как какая-нибудь старая затасканная компьютерная дискетка, которую можно фрагментировать, разбить на сектора и очистить. Стереть и тут же записать на них любую новую информацию».

– Помолчи. Пей молча, дружище. – Я встаю и направляюсь к дверям, чтобы поменять пластинку. – Пей и не надейся тут что-нибудь выиграть или кого-нибудь удивить.

Если докопаться до дна, ты – всего лишь пустая бутылка, пустая посудина. «Пустой, как пакет из ЦУМа», – говорят в таких случаях.

Точно! Каждый человек, особенно женщина, похожи на бутылку. На аутентичную посудину из глины с каким-то посланием. С посланием от Бога в море накатывающих волн. Всего несколько слов или фраз, отправленных тебе в пучине жизни. Вложенных чьей-то рукой и предназначенных, может быть, и не для тебя. Но сказали их по инерции тебе.

Говорят, это судьба. Думаю, вряд ли. Хотя, конечно, судьба, но не такая важная. Потому что это послание еще надо расшифровать, как критские надписи на глиняных табличках. Линейное письмо А, линейное письмо Б…

Человек линеен, история линейна, время линейно, его не остановить. Но хочется ставить зазубрины, некие черточки, отметины на этой линейке, подводить итоги, подчеркивать, отмечать важные этапы и периоды.

Сейчас я не помню, не знаю, как почувствовал важность тех дней. Не помню, потому что был слегка не в себе, был ужасно пьян и сам не ведал, что творил, что слушал и что говорил. Помню только гул прилива, который снова и снова звал меня в плаванье на улицу, в порт, а потом гул отлива, выталкивающего меня назад в квартиру на отмель дивана.

«А что, если, – думал я тогда, – что, если из нескольких миллиардов пустых глиняных посудин только у одного внутри послание? У избранного Богом. Вот он берет одного из людей, как бутылку в баре, выпивает до дна, выжимает все соки, а потом запихивает в него послание для других людей. Так появляются пророки или поэты. Три типа безумия, по Платону: пророческое, поэтическое и молитвенное…»

Эта мысль тогда забавляла меня, и я вглядывался в глаза идущих мне навстречу людей, – то в мутные и грязные, то в кристально чистые, голубые, – чтобы понять, есть ли в них послание для меня.

Я перебирал людей, особенно женщин, как бутылки. Не помню, сколько их было, как не помню, каким образом и в какой день недели я забрался в этот бар. Как я очутился в этом подвале. И танцевальный, весь в красных огнях, зал, и красные пьяные рожи бандитов, и раскрасневшиеся женщины с кричащим макияжем – все напоминало преисподнюю в ее бессмысленном мельтешении. В развратных телодвижениях. В агонии пресыщения.

А этажом выше, я знал это точно, светлое уютное кафе с огромными витражами и приятной музыкой.

Я хотел зайти туда, посидеть в тихой спокойной обстановке. Но меня не пропустили. Грубо остановил резким движением руки, словно шлагбаумом, толстый, как будка, охранник:

– У вас есть приглашение?

– У меня есть деньги.

– У нас приватная вечеринка.

– Мне б только кофе глотнуть, – пытался протиснуться я между охранником и дверью.

Но охранник вновь остановил меня, задев шлагбаумом руки по плечу.

– Спецзаказ. Свадьба, – подтолкнул плечом в грудь, не убирая шлагбаум руки.

Я решил сказать, что я жених, но в последний момент передумал паясничать. Я и так слишком много паясничал в жизни. Арлекин, трубадур, скальд, поющий где придется. Готовый музыкант, бери и выпускай на сцену.

– Можете выпить кофе в баре внизу, – сжалился надо мной охранник.

«Что же, в ад так в ад! – решил я тогда. – Рано или поздно за все мои грехи это должно было случиться». Бар «Трибунал» – разве может быть место лучше для самобичевания, для самоедства и наказания. Тем более денег хватит ровно на то, чтобы взять какой-нибудь китайский кофе или кислотный коктейль, который будет разъедать меня изнутри.

В глубине души я даже был рад такому стечению обстоятельств, я даже хотел попасть именно в преисподнюю, чтобы помучить себя. Да еще взять на себя какой-нибудь левый грешок. Да что уж там – приватизировать все грехи мира, раз такой неудачник.

Впрочем, выглядел я, наверное, еще вполне сносно. Некоторые даже принимали меня за солидного и платежеспособного, предлагали меню и виски с содовой.

Не успел я войти, как девушки, сидевшие на диванчиках, повскакивали и зааплодировали. Некоторые залезли на тумбы и начали танцевать. Гоу-гоу. Они подергивались на тумбах, выворачивали ногами. Изгибались телами, словно старались сменить положение, но только не плавно и медленно, а быстро, хотя все с той же грацией.

Время от времени они меняли тумбы вокруг меня. Точнее, менялись местами сами. Слишком кукольные, слишком манекенные движения для плоти, которую можно потрогать, протянув руку.

Я был чуть ли не первым клиентом, но потом народ начал подваливать. Официант принес меню, потом несколько раз подходил принять заказ, и от этого мельтешения людей и букв, посланий и чуваков, которые старались перекричать музыку, у меня закружилась голова.

Чтобы не вырубиться и не свалиться под стол, я стал громче всех улюлюкать в адрес стриптизерш, выкрикивая цитаты из Гадамера, Деридда и Бланшо. Цитаты, включавшие в себя плохие слова, вроде «экзистенция» и «дискурс».

«Дискурс», – кричал я. Девушки или их менеджеры, видимо, приняли мои слова за сигнал, что я уже достаточно опьянел. И потому, не успел я моргнуть глазом, как две полуголые девицы разлеглись от меня справа и слева в позах Данай из Эрмитажа. Они, подогнув колени, облокотились мне на плечи, обвивая за шею, наглаживая мои ляжки, словно собираясь высечь из джинсов искру, как Бродский.

Решив, что мне нужно плотское, земное, они так и льнули своими податливыми телами. Ведь все мы, люди, созданы из глины. Теплой и податливой.

И как низменное и самое развратное существо, глядя на изгаляющихся голых девиц, думал я в тот момент о картинках из Эрмитажа. Даже не о «Данае», а о разнице между голым и обнаженным. А точнее, о сексуальном маньяке, который эту разницу может принять на свой счет. Я тогда еще не думал о тебе. Я не знал тебя.

Наверное, я совсем чокнутый или юродивый, если даже в ночном клубе среди полуголых девиц думаю о картинах с изображениями дам эпохи Ренессанса. Но накануне я как раз был в Эрмитаже, и мне на глаза сначала попалась «Даная» Тициана, а потом и «Даная» Рембрандта.

В первом случае Даная была вся такая холеная, выставившая свои прелести напоказ, на продажу. Ну прямо как девицы в этом баре, уверенные в могуществе своих телес, убежденные, что соответствуют неким все поражающим стандартам красоты.

– Ну что, будешь брать в приват такую сексапильность? – с дерзким вызовом во взгляде вопрошали они.

Я ощущал, как они меня презирают, эти девицы-стриптизерши. Столько в них было надменности, столько высокомерия, пока они так отстраненно и постановочно жуют жвачку.