Новый свет

— И оти цыбарки по щучьему велению сами побегут из корпусов, — это Сашко подошел.

Он теперь подменным воспитателем назначен. Работа у него свободная, никакой настоящей ответственности: два часа на подъеме и три часа в кружке «Умелые руки» — вот и все дела. А остальное время Сашко со мной ходит: то декорации напишет, а то и лозунг какой-нибудь замысловатый, а то и поручение Шарова выполнит: «Сашко, иди сюда, Сашко, иди туда». Не нервничает Сашко, нравится ему ожидание чуда. А чудо я готовлю. Продуманно готовлю, чтобы не было срыва, как с тем самоуправлением, которое теперь дыроколами подшито: в историю наших поисков вошло. Не все я выкладываю воспитателям, и Сашко даже не все знает, рассчитываю на неожиданность. И никто не догадывается, что предстоящая игра несет в себе заряд моей будущей Мечты. А игра уже разработана, печатями все скреплено, чтобы всяких там недоразумений не получилось, на отряды все разбито, на две армии поделилась школа будущего, одна с ромбами, нашитыми на рукава, другая — с белыми квадратами на спине.

По старому опыту я знал, что игра опасна своей стремительной бездумностью. Испытывая тайное наслаждение от предстоящего движения, я говорю воспитателям:

— Заполните эти лица детские. Они вялые, нахмуренные, замороченные. Смотрите, как насупился Слава Деревянко, почти уснул Ребров, не по-доброму глядит Емец, едва не плачет, думая о чем-то, Никольников… А через пять минут эти лица оживут, преобразятся, вечный огонь человеческой страстности вспыхнет в их глазах, и неведомая сила подхватит и понесет детей.

И я обращаюсь к детям:

— Сейчас пятнадцать часов двадцать восемь минут. Через две минуты начнется игра под названием «Икс-игрек-зет». Во избежание столпотворения, травм и ушибов за пакетами выбегать в таком порядке… Нарушение этого порядка ведет к потере очков…

Игра — не сумасшествие. Игра — новое состояние человеческой личности. Игру сравнивать можно только с игрой. Она — неосознанная свобода. Как радость весны, встреч, открытия. Игра — это когда не знаешь, откуда и силы берутся.

Как говорят в романах, эти две минуты казались вечностью. От напряжения даже Эльба повизгивала, животом протирая половицы. Если бы в зале сидела Петровна, она, наверное, сказала бы: «Отак у горли усе застряло, коли церкву взрывалы». Впрочем, ей через несколько секунд удалось отпрянуть в сторону, пропуская мимо себя бегущий детский поток. Она даже тряпкой не успела нацелиться, лишь прошептала: «Та чи вийна началася…» — Но, увидев наши ликующие лица, приободрилась и закричала: — «Чи посказылись уси!»

Впереди неслась Эльба с такой стремительностью, будто ей все собаки мира отдали последние силы. За нею летел Почечкин, однако, не отрываясь глазом от земли, следя за знаками и пометками. Семечкин во главе своего дырокольного отделения мчался. Славе с Ребровым удалось обогнать ребят, так как они сумели наискосок по гипотенузе пересечь площадь, только Никольников в раздумье застыл на месте, обвел бегущий поток глазами, постоял немного, а потом, точно в нем что-то сдвинулось, кинулся вслед за товарищами.

Шаров хотел было крикнуть: «Поосторожнее же!» — но какие-то тайные силы приостановили этот крик, будто в этом бегущем потоке померещились ему буйства табунов, и он тоже посеменил за детьми, приговаривая:

— От чертова детвора, ну впрямь архаровцы.

А архаровцы за пределы поднадоевшей им территории, в рощи и дубравы полетели.

Из своеобразного сна вывел меня Сашко. Вывел, когда я наслаждался, рассматривая детские лица: глаза — искры пытливости, руки как спицы в едущем колесе мелькают, роются в листьях эти руки, жаром несет от детей за версту, лес от этого жара раскраснелся, раззолотился, небо заголубело, и этим жаром обдало меня, и новая мысль билась в радости: не то я еще придумаю. А Сашко меня теребит, на философию его вдруг потянуло, потянуло в ту область, которая никак не совместима с игрой. Он, этот Сашко, остановился, схватившись за мой рукав, и, едва сдерживая смех, сказал:

— Неужели отак и мы, взрослые, из-за бумажек с печатями как сумасшедшие бегаем?

— Как вам не стыдно, Александр Иванович! Вы посмотрите, сколько радости у детей!

— Так от то ж и я кажу, хтось помане бумажкою, и мы бежим як скажени! Как это получается? К нам подошел Злыдень:

— Шо таке случилось, чи шо?

— Послухай, Гришка, — обратился Сашко к Злыдню, — а як що хтось заховав бы в листьях у лиси трояк, ты б побиг с Каменюкою наперегонки?

— За трояк бы не побиг, — ответил Злыдень.

— А за десятку?

— Отчепись!

— А за три десятки? — решительно почти крикнул Сашко.

— За три и ты бы побиг, — ответил Злыдень.

— А дитвора бесплатно бежить, бачишь, як бежить?

— Так чого вони як посказилысь? — допытывался Злыдень.

— Игра, — сказал я.

— Понятно, — ответил он.

Это потом уже я думал: что это за штука — игра? Вот все нормально, а потом вдруг игра. Настроение меняется. Становится весело. За так. Ни за что. Рождается страсть, преодолеть которую не в состоянии человек. Неодолимая страсть. Неодолимое влечение.

Мне казалось, что я открыл новый закон, новый пласт жизни, который можно было бы назвать законом игросферы. Прежние игры все же решали частные проблемы: урок, занятие, конструкторская задача. Новая система игр, которую мне удалось разработать вместе с педагогами, захватывала самую душу каждого ученика, каждого педагога и каждого человека, работающего в нашей школе. Эта система игр была своеобразным способом общения, исключающим понукания, грубые слова, угрозы.

И выгода от этой системы игр была всеобщей. Не сосчитать, сколько зайцев было убито. Шарова отметили в районе за умелую романтизацию жизни, за еще большую интенсификацию и оптимизацию трудовых усилий. Воспитатели, перестав гыркать на детей, наслаждались добрыми отношениями, дети с еще большей силой кинулись в мастерские и спортивные залы, на огородные участки, в теплицы, на фермы. Порядок, скрепленный добровольностью и весельем, имел мощные основания. В эти основания входил разный труд: конструкторский, умственный, художественный, труд по сельскохозяйственному опытничеству, труд в мастерских и труд по самообслуживанию. Наряду с успехами были и неуспехи, а именно: у детей появилась неприязнь к нетворческому труду. Никто не хотел убирать территорию, мыть посуду и полы, протирать стекла, выносить ведра с мусором, выполнять работы, требующие применения лопаты, метлы, тяпки, граблей. Игра внесла новую струю в развитие школы: дети потянулись к разным видам нетворческого труда.

Увлекал пафос игры. Некогда было даже осмыслить, откуда берется эта удивительная игровая энергия, которая вроде бы как игровая, а на самом деле — обычная человеческая энергия, обычная трудовая страсть, определяющая артистичность движений, легкость дыхания и вольность человеческого духа. Некогда даже было эрудицией своей блеснуть, хотя она иной раз и прорывалась.

— Як що копнуть поглубже, так человек не от труда произошел, — рассуждал Сашко, — а от игры.

— Таки як ты, бездельники, конечно, не от труда, — замечал Злыдень, который сделал значительные успехи на педагогическом поприще.

— Что ж, Александр Иванович шутит, — отвечал я, — но в его словах есть соль. Игра и труд всегда были неразлучны. И чего было больше у наших предков: труда или игры, пока что не установлено.

Но самое главное не в этом. Самое главное, что в игре мы нашли недостающую нам часть в детском творчестве.

— Одно только «но» здесь есть, — сказал Александр Иванович. — Вот в игре мы вроде бы как дурачим детвору.

— Еще как дурачим, — добавил Дятел. — Прямо-таки дерутся теперь за самую грязную работу.

— А меня не впустили в класс: говорят, нам самим надо убрать, а то не засчитается служба.

— А мои так рвутся в ночное сражение и так стараются! Но долго ли у них продержится этот пыл?

— Пока не поймут, что их дурачат!

— Вы все-таки думаете, мы их дурачим? — вмешался я в этот препротивный разговор.