Новый свет

— Какое это самое?

— Ну вот это умение смириться с тем, чего она не сможет сделать.

— Человек не должен смиряться. Его призвание — дерзать. Не смиряться.

— А вот тут не согласен. Весь род Каменюки никогда не смиряется ни с чем. При любой власти — и тащат, и тащат. Деда Каменюки убило во время бомбежки: старик стаскивал к себе в дом чужое добро. Бомбы летят, стрельба идет, а старый Каменюка с двумя чувалами через огороды сигает. Так и концы отдал с ворованным добром. И Каменюка весь в деда, и все они злые как черти. И совсем другое Злыдень — все отдаст. Ничего не пожалеет. Отчего это? От воспитания или от природы?

— Конечно, от воспитания, — сказал я. — Мы создадим такие условия в нашей школе, которые будут гарантировать формирование гармонического человека.

— По Мичурину?

— А разве яблонька не дичает, если за нею нет ухода?

— Уход уходом, а природу тоже не сбросишь со счетов. А потом тут еще кому как повезет, вот сегодня на охоте одному утка досталась, а другому кукиш с гаком…

От упоминания об утке еще сильнее заныло у меня под ложечкой.

— Может, готова? — спросил я.

— Рано еще, — ответил Сашко.

Я уже и о лицее рассказал, и об истории фехтования, и о том, какой библиотека будет в школе будущего, рассказал, а Сашко все говорил:

— Рано еще.

И я лег на спину; сбереженная нагретость земли приятно вливалась в мое тело. Теплые слои воздуха откуда-то из степных байраков доносили душистый запах зверобоя, полыни и материйки. Величественно и счастливо было в этой щедрой тишине, только есть хотелось невероятно, отчего будто и радость от ночной нежности несколько скрадывалась.

— Готово, наверное? — спросил я в десятый раз.

— Не, — упорно отвечал Сашко.

Потом он вилочки настрогал из веток — по две на человека (и под Берлином такими вилочками он стол сервировал), и я приготовился к ужину.

Он взял две рогатины, сделанные из сучков вербы сырой, и стал шарить ими в костре, приговаривая:

— Так, потерпите еще трошки. Вот она, зараза, так ее! Нет, это вроде бы не она. Так, сейчас, еще немножко. С боков пусть прожарится.

Я видел, как Сашко ком какой-то выгреб из костра, принюхался к нему, отбросил в сторону. Другой ком выгреб, но тоже отбросил в сторону.

— Ну, что там? Скоро?

— Одну хвилинку, минуточку, место готовьте!

Место давно уже было готово: листья набросаны, кусок газеты расстелен, мешок, в котором Эльбу везли, аккуратно развернут, чесночок дикий с лучком ровненько сложен — все было на месте, не было только утки.

— Ну что?

Костер Сашко уже весь разгреб, а утки не было.

— Где же утка?

— Нэма, — сказал Сашко. — Сгорила, сатана!

— Ты с ума сошел?

— Сгорила, подлючина. Глина е, а утки нэма. Вся сгорила. Передержали.

— Может быть, ты забыл ее вложить в глину?

— Та не, вложил сатану, — ответил Сашко. И неожиданно: — Слухай, поехали ко мне: и пиво у меня есть, и утка еще лучше этой. Ну кто с глиною пополам станет жрать утку? Хай вона сказиться. А огирки каки у меня! Яблоки с кавунами моченые! А настойка вишневая! Через двадцать минут будем дома.

Мотоцикл завелся с ходу. И мы поехали. Но поднялся вдруг ветер, полил дождь и, ко всем нашим бедам, заглох мотор.

— Зараз! — сказал Сашко, стремясь придать решимости своему голосу. — Давай толкнем, и он заведется сам.

Толкать под проливным дождем было непросто, но надежда придавала силы, и мы толкали, а мотор не заводился.

— Зараз на гору подымемся, а потом заведется, с горы, вот увидишь, заведется, — успокаивал Сашко. Гора была длинной, бесконечно длинной.

— Садись! — приказал Сашко, и мы покатились.

Но уже через две минуты лежали оба в канаве, прижатые мотоциклом.

Сашко меня успокаивал:

— Зараз все отлично будет. Еще никогда такого не было, чтобы он не заводился.

Снова мы покатили машину, и вдруг радостно затарахтел мотор, и мы понеслись как на крыльях, и я молился, чтобы не заглохла машина. Но мольба моя не дошла по назначению, и мы снова в канаве, и ногу обожгло мне выхлопной трубой, и я орал что есть мочи, а Сашко успокаивал:

— Зараз. Все отлично будет. Он всегда так, скотыняка!

Снова мы покатили на гору мотоцикл, Сашко за руль держит, а я в багажник руками упираюсь, вода хлюпает под ногами, грязь расползается. Мы по траве решили идти, чтобы побыстрее на гору забраться, но и на новой горе не завелся мотоцикл.

Так и прикатили машину своими руками во двор Сашка.

Оба были в грязи, усталые и голодные.

— Зараз такое будет! Утка, настойка, огирки, кавуны с яблоками мочеными…

— А не поздно? — спросил я.

— Ты што? — И он посмотрел на свои часы.

— Три часа, — сказал я. — Самый раз, — ответил Сашко.

— А кто у тебя дома?

— Жинка, мати, дити…

— Ну, а как они?

— Да я их, чертовых бабив, в руках держу!

Я робко переступил порог. На кухне горела керосиновая лампа, совсем приглушенная. Вправо и влево шли двери. В одну дверь ткнулся Сашко, но вылетел оттуда пулей, и вслед за ним полетело что-то тяжелое. В другую дверь вошел Сашко, а через две секунды руки хозяина растопыренные сначала показались, а уже за руками голова с туловищем выбросились, а за спиной Сашка что-то опять тяжелое полоснулось.

Сочувствуя товарищу, я робко вышел на крыльцо.

— Ты же говорил, что в руках их держишь.

— А хай им черт, хиба с бабами шо-небудь зробишь! Ходим в сарай, бери лампу, а я хлеба достану.

— Куда в сарай! — раздался голос из комнаты. — Ось я встану, дам тоби сарай!

— Мы тыхенько повечеряемо, — ласково сказал Сашко. — Тыхенько!

Мне хотелось сказать: «Ну, будь здоров, Сашко». Крепко пожать руку хотелось, но так было жалко оставлять его одного. И я ждал конца.

А конец был таким.

— А хочешь, в пещеру пойдем. Настоящая пещера половецкая! — сказал Сашко, ему так хотелось закончить день какой-нибудь настоящей удачей, и я понимал это.

— Нет, в пещеру как-нибудь потом сходим. Проводи меня немного.

— Погоди, я зараз. — Сашко исчез, а через секунду он шел с двумя банками. — Сейчас горилки возьмем. Бона тут у соседа.

Сашко перелез через тын и постучал в ставню.

— Грунь! Цэ я — Сашко, дай бутилку горилки. Непонятные звуки послышались из-за ставни.

— Грунь, видчини, — жалобно, но настойчиво проговорил Сашко.

Ставни молчали. Сашко снова постучал в окно. В дверях загремел засов.

— Все в порядке, — сказал мне Сашко, — открывают. Несут.

В лунном свете обозначилась фигура в белом, на фоне которой отчетливо чернел гаечный ключ огромного размера. Намерения у гаечного ключа были самые решительные, и мы метнулись в сторону, перекинулись через тын и скрылись в темноте. А оттуда, где застыло матовое сияние гаечного ключа, слышалась непозволительная брань:

— Я тоби покажу, гад, как по чужим бабам лазить! Я тоби… Лунный свет струился в дрожащих окончаниях листвы.

— Нэма жизни ни дома, ни на работе, — заключил Сашко. — Жизнь только в промежутке, между домом и работой. Вот сейчас я живу, потому что я нигде.

Я пожал Александру Ивановичу руку. Через час мы должны были встретиться на перекрестке, куда должна подъехать грузовая машина, чтобы отвезти нас за новым оборудованием для школы будущего.

Я подходил к своему дому с горькими мыслями. Впрочем, в этих горьких мыслях была острая решимость во что бы то ни стало с завтрашнего дня, прямо с утра, начать совсем новую жизнь — и никаких отклонений! Никаких охот, никаких половецких пещер!

— Вот так разбазаривается в человеке самое главное, — бормотал я вслух. — Вот так предаются идеалы. Каков Сашко?! Ишь придурочком, придурочком, а свою линию гнет! А какая у него линия — пойди разберись!