Страница 5 из 16
– Ничего; только у нас в Москве много лучше, – отвечает старый купец и почему-то глубоко вздыхает.
– Это точно-с, это действительно, но все-таки теперича орган… и даже какие угодно травиаты играет. В органе пальба устроена, как бы пушкам наподобие.
– Дрянь! У нас и органы лучше, и травиаты лучше. У нас в Москве травиаты-то с колоколами.
– Что ж, это и здесь есть. Тс! Василий, заведи травиату с колокольным звоном! – приказывает молодой купец.
– Не надо! Не надо! – машет рукой старый купец и опять вздыхает. – У нас порядки не те, – продолжает он. – У нас ежели теперича обстоятельный купец придет в среду или пятницу в трактир и спросит водки, так половой не посмеет тебе подать на закуску скороми, а мы даве пришли – нам бутиврот с ветчиной тащат. Значит, в ваших половых образования настоящего нет.
– Это, дяденька Анисим Романыч, не от необразования, а просто от меланхолии, так как они много головного воображения в себе содержат. Дяденька, да что ж вы водочки-то? Пожалуйте! – спохватывается молодой купец и берет графин.
– Не буду, не хочу.
– Ну, легонького, шато-морги?
– Неравно еще шататься и моргать будешь. Довольно!
– Это насчет шато-морги только одна антимония. Вот портер действительно после водки ноги портит. Хотелось бы мне, дяденька, чем-нибудь вас питерским угостить, чего у вас в Москве нет, да в такое голое время пожаловали, что совсем пустота выходит. Вот ежели бы весной – у нас корюха свежая, летом – лососина невская. Сиговой икорки не прикажете ли?
– Ну тебя! У нас в Москве насчет еды разве только птичьего молока нет. У нас именитый купец в постные дни без живой стерляди за стол не садится, а вы треску сухую жрете.
– Так ведь и у вас купец не живую же стерлядь ест, а битую и потом вареную.
– Еще бы он тебе живьем ее проглотил! Ты не шути, коли я говорю серьезно.
– Я, дяденька, и не шучу, а только обидно, что вы Петербург в такую критику пущаете. Есть и у нас много хорошего. Теперича Нева, набережная, дворцы, Невский проспект, Адмиралтейство, и в нем пушка в тысячу пудов стреляет.
– И у нас в Москве есть пушка, да еще какая: Царь-пушка! В ней, может, десять тысяч пудов.
– Так ведь она не стреляет, а больше так, для виду.
– Дурак! Выстрели-ка из нее, так все кремлевские стены повалятся, колокола с колоколен слетят. Вот ежели бы ее под Плевну, так уж та в два дня была бы в наших руках.
– Зачем же ее не перевезли?
– Дубина! Затем, что ни одна железная дорога такой тяжести не выдержит.
Молодой купец конфузится и начинает выводить пальцем вавилоны по мокрому подносу.
– Я, дяденька, к вам всей душой, а вы ругаетесь.
– Да как же не ругать-то тебя, коли ты над нашей святыней кощунствуешь! «Не стреляет»! «Для виду»! После этого и наш Царь-колокол звонить не может?
– Конечно, не может, коли у него край отбит.
– «Край отбит»! Вот как схвачу тебя за виски да начну по всей горнице таскать, так будешь знать! – горячится старый купец.
– Помилуйте, дяденька, за что же такие комплименты, даже при прислужающих? – недоумевает молодой купец.
– А за то, чтобы ты слов таких не говорил! Ежели он не звонит, то не потому, что у него край отбит, а потому, что люди развратились и по своей греховной нечистоте поднять на леса его не могут. Вот отчего он не звонит, богохульник ты эдакой.
Молодой купец всплескивает руками.
– Господи боже мой! Из-за колокола, из-за неодушевленной твари, и такие, можно сказать, ругательные куплеты от дяди своему единоутробному племяннику! – восклицает он.
– Молчи, пока цел! Как ты смеешь колокол неодушевленной тварью называть? Ах ты, волчья снедь! Да после этого я с тобой и за одним столом не хочу сидеть!
Старый купец встает, хватается за шапку и идет из комнаты; молодой, растерявшись, смотрит ему вслед и разводит руками.
– Дяденька! Вернитесь хоть травиату-то с колокольным звоном послушать! – кричит он.
В ответ раздается плевок.
В гостях у пристава
Воскресный день был душный, жаркий. Разбогатевший мастеровой, записавшийся в купцы и именующий себя уже фабрикантом, Роман Кирилыч Семижилов, велел «закладать шведку в шарабан», а сам начал надевать себе на шею медаль на анненской ленте.
– Надевай гродафриковое-то платье да сбирайся! – крикнул он жене. – К приставу в гости на дачу поедем.
– Ну вот! Охота к приставу! Будто уж лучше-то места и не нашел. Сиди у него как на иголках, да оглядывайся, чтоб лишнего слова не сказать, – откликнулась жена.
– Дура! Да ведь он тебе кум, ты с ним у городовихи крестила, так чего тебе бояться?
– Мало ли, что у городовихи! У городовихи все это при протопопе происходило, опять же, дьячок был. Ну а там в его собственном доме будем. Что захочет, то с нами и сделает.
– Ах, какие понятия! Что ж он, по-твоему, сечь нас будет у себя-то в гостях, что ли?
– Не сечь, а как ему что поперечишь, он сейчас и крикнет: «Взять их в кутузку!» Я и городового-то своего боюсь. Нет, поезжай один, а я не поеду!
– А я тебе говорю, что поедешь! – топнул ногой муж. – Что это за музыка! Человек в гости к себе зовет при всех своих чувствах, а у нее кутузка на уме! Где ж это видано, чтоб гостей в кутузку сажали!
– Да ведь он пристав.
– Молчи!
Жена заплакала, но все-таки начала одеватьея. Муж был весел, ходил по комнате, напевал себе «Стрелочку» и время от времени любовался в зеркало на свою медаль.
– Надень бриллиантовую браслетку! – снова крикнул он жене. – Можешь ею приставше глаз уколоть. Наверное у нее такой браслетки нет. Пусть почешется.
Перез полчаса быстрая шведка несла их по Каменно-стровскому проспекту. Ехали без разговоров. Роман Кирилыч далеко уже был не так весел, как дома, сдержал лошадь и, едучи шагом, сказал жене:
– Сомнение меня берет: зачем это я приставу понадобился? Ни разу и на именины-то к себе он меня не звал, а тут зовет запросто на дачу, на кофий.
– Ага! Вот видишь, ты и сам боишься! – заметила жена.
– Что ты! Ни в одном глазе! Да нешто он смеет что-нибудь у себя на даче?.. Ну, вся беда, что раскричится, зачем у меня на фабрике непрописанный народ живет, а задерживать человека он не смеет.
Опять пустили лошадь рысью и опять остановили ее.
– Разве купить ему пару дынь в подарок, что ли? – обратился муж к жене. – Вон дыни продают.
– Конечно, купи. Все-таки лучше задобрить, – отвечала жена. – По-настоящему пирог бы следовало, – прибавила она.
– Ну вот! Пирог – это купцу ежели, а приставу самое лучшее – дыню.
Купили пару дынь и начали подъезжать к даче пристава. Роман Кирилыч совсем обробел. Руки у него тряслись. Он ехал не своей рукой и чуть не задел колесом шарабана за встречный экипаж.
– Анна Семеновна, уж ехать ли нам? – спросил он жену.
– Конечно, лучше вернемся назад. Долго ли до греха! Дыни-то можем и сами съесть. Ну что нам пристав?
– Нет, ты этого не говори. Пристав – нужный человек. Я весь в его руках. Ведь фабрика-то моя в его участке. А только бог его знает! Пришел я к нему вчерась в участок поговорить по секрету об одном деле. Переговорили, а он потрепал меня по плечу да с улыбкой эдакой и говорит: «Приезжай, – говорит, – Роман Кирилыч, завтра днем ко мне на дачу на кофий да и куму мою с собой захвати». Это то есть тебя. Одно вот только я не могу разгадать: пронзительная у него улыбка была или радостная?
– Ну да что тут улыбки разбирать! Знаешь что, Роман Кирилыч! Поворачивай лошадь, и поедем обратно домой, – сказала жена.
– А вдруг обидится? Скажет: на поклон не захотел приехать, гордыню в себе возымел. Ведь тогда худо будет, потому по своей фабрике я весь в его руках. – Роман Кирилыч задумался. – Ну, будь что будет! – решил он, махнув рукой. – Поедем!
Подъехали к даче.
– Вот здесь он живет, – проговорил муж, прочитав на воротах надпись дачевладельца и номер, и свернул на двор. – Ну, Господи, благослови! Анна Семеновна, перекрестись.