Страница 12 из 16
– Ананий Ерофеич, да ведь черепаха – поганый зверь, она на еду не показана, так как же православные-то гости?.. – снова ввернула слово купчиха.
– Варвара! Ты опять? – свернул на нее глазами купец.
– Молчу, молчу… – спохватилась она.
Купец погладил бороду.
– Ну-с, суп из черепахи, пироги, – сказал он. – А нельзя так сделать, чтоб из этих самых пирогов дичина-то головы выставляла и чтоб носы им позолотить?
– Этого, монсье, не делают.
– Мало ли, что не делают! У нас гость дикий, по будням на щах с кашей сидит, так ты ему и позолоти. Ведь у жареной дикой козы рога золотят же…
– Вы дайте мне, монсье, делать. Хорошо будет, хорошо, – разуверил купца француз и потрепал его по коленке. – Потом стерлядь по-русски.
Купец замахал руками.
– Ни в жизнь!.. Стерлядь у невестина отца на сговоре была. Не хочу стерлядь! Надо будет ему форелями нос утереть, и главное, чтобы ничего не было по-русски и все на французский манер, – сказал он. – Так сделай форели, в рот им петрушку воткни, а сверху чтоб раки на серебряных шпагах карякой сидели. Потом козу с золотыми рогами.
– Козы, монсье, теперь нет. Это только зимой.
– Хоть роди, а достань! Устриц навороти; только таких, чтоб они пищали.
– Хорошо, хорошо, – кивал головой француз.
– Потом фазана припусти на жаркое, и чтоб павлинье перо из него торчало. Говорят, что какой-то соус с музыкой делают… Есть такой?
Француз развел руками.
– Не слыхал, не слыхал, – сказал он.
– А ты придумай! Ну что тебе стоит органчик в нутро припустить, – упрашивал его купец.
– Вот когда Карандышевы Анну Дмитриевну с живодерни замуж выдавали, так у них была говядина с музыкой, – опять начала купчиха.
– Варвара! Я, ей-богу, тебя выгоню! – оборвал ее купец. – И что это на тебя нет угомону? Прикуси язык и сиди! Так вот-с, господин француз, соус сделаешь с музыкой, а сахарный желей с огарком внутри, чтоб под желейньм колпаком огонь был.
– Нынче, монсье, этого не делают.
– Врешь, врешь, делают. У нас чудесно это самое блюдо повар Увар Калиныч делал, да спился теперь. Раз состряпал у нас на именинах бланманже, поставил студить его на лестницу, да и попал в него ногой. С тех пор и приглашать мы его перестали. А повар важный. Ну, господин француз, а уж остальное сам придумывай, что почудней. Закати суприз какой-нибудь.
Француз нахмурил брови. Он понял, с кем имеет дело.
– Хорошо-с, – сказал он, подумав. – Я вам подам мороженое, и, когда его станут брать, из него вылетит живая канарейка. Довольны вы?
Купец даже привскочил на стуле и обнял француза.
– Вот за это спасибо, вот за это мерси! – заговорил он. – Ну а как цена?
– Вино ваше, чай и десерт мой – десять рублей с персоны.
– О-хо-хо! – крякнул купец. – Да ведь после этого нашему брату, пожалуй, и на осину? А ты вот сколько возьми с персоны.
Он взял со стола счеты и показал на костях. Француз отрицательно махнул головой.
– Да пойми ты, ведь у нас персона-то маленькая. Наш гость купец все равно этих самых черепаховых блюд есть не станет, потому погань, и заказываем только для пущей важности, – уговаривал купец француза. – Что подашь к столу – то назад унесешь. Спусти, почтенный!
Француз махнул рукой и поправил в угоду заказчику кости на счетах.
– А пробки в бутылки с обезьяньими мордами впихнешь?
– Все как следует.
– Ну, жарь! Только смотри, так сделай, чтоб невестин отец от зависти в кровь расчесался! – закончил купец.
– А насчет ананаса-то?.. – начала было супруга.
– Убью!
Француз и купец подали друг другу руки. Последний полез за задатком.
Перед акробатами
Воскресная публика «Ливадии» к сумеркам значительно подгуляла. Купцы из Ямской и с Калашниковского берега, «засобачив» в буфете по десятой штучке «самоплясу белого», раскраснелись и начали распахивать «пальты». Капельмейстер Хлебников грянул марш. У эстрады полезли на высоко подвешенные трапеции акробаты. Двое из них взрослые и один мальчик. Начались «карийские» игры, заключавшиеся в том, что взрослые, стоя на трапециях, перекидывали друг другу мальчика и ловили его то за руки, то за пятки. Купцы задрали кверху головы и начали дивиться. Как водится, послышались восторженные ругательства. Шли толки, что глаза отводят публике.
– Немец на этот счет хитер – сейчас глаза отведет, потому у них на все машина, – рассказывает суконная чуйка в картузе с глянцевым козырем. – У нас с берега Петр Федоров со шкурами и конопляным семенем в Неметчину ездил, так сказывал, что там мазурики даже сапоги машинами с публики на гулянье снимают. Спервоначалу отведет глаза, а потом и снимает. Тогда только и почувствуешь, когда ногам холодно сделается.
– А ты почем знаешь, что это немцы ломаются? Может быть, и французы, – возражает рыжая борода лопатой, кивая на акробатов.
– Француз на ногах жидок. Он для танца себя приспособляет, а насчет акробатской устойчивости не может.
– Ну, тальянец либо англичанин.
– Тальянец только насчет шарманки и облизьяну водит, а англичанин насчет драки и чтобы лошадиный цирк приставлять. С лошадью он супротив цыгана выстоит. И драка у них самая пронзительная: все норовит в брюхо и в подмикитки, а той учтивости не знает, чтоб по скуле бить или по уху.
Пауза. За ней следуют ласковые ругательства, адресованные к молодечеству акробатов.
– Нет, господа, это не немцы, a скорей жиды! – восклицает борода клином. – Немец – человек обстоятельный: зачем ему на воздусях мотаться? Он лучше доктором объявится или в учителя пойдет.
– А жид старым платьем торговать начнет или зубы дергать будет, а потом подряд казенный снимет, – стоит на своем чуйка. – Ах, гвоздь те в горло! Смотри, как ребеночка-то бросают. Словно резинковый он у них.
– Да он резинковый и есть, – откликается борода лопатой. – Нешто живого человека так можно?.. Всю требуху стрясешь.
– Резинковый! Толкуй тут! Нешто резинковые ребята бывают?
– А то нет, что ли? И резинковые бабы даже есть. Поди к Кирштену на фабрику – там тебе какую хочешь приготовят: и субтильную, и в два обхвата.
– Эко мелево! Эко мелево! – воскликнули в один голос купцы.
– Не мелево, господа, а самая наисущая правда. Теперича кто буйной политики держится, так лучше резинковой бабы нет, потому эдакую бабу сколько хочешь колоти – изъяну не будет. У нас они, конечно, для господ парикмахеров делаются, чтоб на окнах стоять, а в американских землях резинковые бабы даже за прилавком стоят и торгуют.
– Зачем же им резинковые, коли у них живой и черной, и полубелой бабы достаточно?
– Это точно, что много, да ведь живую бабу кормить надо, жалованье ей платить, ну а американец, он к голенищи пристрастен, как какие деньги получил – сейчас в сапог и запрячет. А резинковая баба – что ей? Ее ни поить, ни кормить не надо. Живой бабе и орешков в праздник купить надо, и пряничков, и подсолнухов, окромя того, она и насчет ругательной чеканки мастерица, а эта сидит себе да молчит. Американец хитер!
Купец – рыжая борода лопатой – совсем заврался. Некоторые, однако, ему поверили.
– Без ругательной чеканки! – стал возражать купец – борода клином. – Баба без ругательной чеканки тоже выеденного яйца не стоит. Да для меня теперича дома щи не в щи, водка не водка, коли баба передо мной не ворчит. В том-то и интерес, что она говорит, к примеру: «Не пей, Трифон Захаров», а я ей назло; она мне: «Не стучи по три рубля в карты», а я нарочно. Это для меня самое первое удовольствие, чтоб бабу дразнить и чтоб она из себя языкочесальную музыку испускала. – Купец умолк. – А что, не поводить ли нам медведя по сентифарисным водам? – спросил он. – Так бы вкупе и опрокинули по белой собачке.
– Постой, дай акробатам кончить. Авось, на наше счастье, с веревки-то сверзятся, – остановил его другой купец. – Что ни хожу я по этим самым Капернаумам – ни разу не видел, чтоб оттела вниз турманом!..
– Ну вот! Охота! Сверзится, так нас же притянут: зачем глядели. Ходи, ребята, гуськом! Давай железную дорогу изображать. Федор Иванов, пыхти впереди паровозом, а ты, Сеня, свисти почаще, вот мы к станции-то и подкатим.