Страница 7 из 9
Я остановился и спросил мальчика, где его родные. Но что он мог мне ответить? Он знал только одно — голод. Может быть, родные его упали где-нибудь на дороге, настигнутые смертью, или просто оставили его, чтобы он сам попытал счастья, а может, чтобы не видеть, как он будет угасать у них на глазах. Подобные случаи были тогда нередки.
— Уходи, уходи! — вдруг злобно забормотал мальчик. Он прогонял меня. Почему? Да просто, постояв возле него, я наверняка зашагал бы дальше, как и все другие, что останавливались, а потом уходили от него. Я-то понимал почему; но откуда ему было это понять. И все-таки слова его, обращенные, в общем-то, даже и не ко мне, запали в мое сердце, и долгое время спустя, сидя уже на собрании, я все еще слышал его обессилевший голос.
И мне казалось тогда, что этот малыш как-то связал мою судьбу со своею, с судьбой всех людей на земле.
На ячейке мне поручили в ближайший базарный день, пользуясь толчеей, обследовать подходы к зернохранилищу, стоявшему у въезда в селение. Я бродил по рынку. Голод притаился, но уже то тут, то там выпускал свои страшные когти.
Вдруг раздался чей-то вопль, и меня сразу же втянуло в людской водоворот, из которого я уже не мог выбраться. Гнались за девочкой, укравшей что-то съестное. Ее поймали у самых ворот зернохранилища. Если бы она отдала краденое, дело закончилось бы двумя-тремя подзатыльниками. Но девочка, крепко обхватив руками узелок, каталась по пыльной земле, ее били ногами, топтали. Черные волосы, длинные и жесткие, закрывали ее лицо, лишь изредка мелькали воспаленные глаза. Я бросился в толпу. Мне тоже досталось; впрочем, и я огрел кого-то разок-другой. Боль от ударов была нестерпимой, ведь мяса на мне не было, были одни лишь кости, покрытые тонкой кожей.
— Почему вы избиваете друг друга? — крикнул я.
— Мы голодны, вот и все… — отвечал чей-то злобный голос.
Девочка поднялась.
— Я тоже хочу есть! — сказала она.
Все сразу затихли. Люди, только что готовые разорвать друг друга, умолкли и насупились. Пользуясь этим, девочка выбралась из толпы и кинулась наутек. Откуда только взялись у нее силы, она летела, как стрела, и минуту спустя ее уже не было видно. Я подумал, что хорошо бы и мне использовать этот случай — здесь собрался народ, а я много мог им сказать. Но пока я не имел на это права: если бы я «раскрылся», то не смог бы больше работать легально… Я посмотрел девочке вслед, путь ее был обозначен в пыли желтыми крошками жмыха.
Обойдя зернохранилище и понаблюдав за сторожевыми постами и сменой караулов, я вернулся.
Желтые крошки уже затерялись в пыли. Но мне чудилось, будто я все еще их вижу, и я не мог отделаться от странного ощущения, что если пойду по этому теперь уже стертому следу, то познаю сокровенные людские тайны. И потому я вовсе не удивился, когда снова встретил девочку сразу же за зернохранилищем. Рынок уже опустел, и я один шагал по дороге. Девочка шла впереди, совсем недалеко от меня. Это была она, ошибиться я не мог. Длинные жесткие волосы рассыпались по плечам, прикрывая рваную кофту, сквозь дыры виднелась темная, землистая спина, на которую только что обрушилось столько пинков и ударов.
Я негромко окликнул девочку. Она оглянулась и, ускорив шаг, пошла напрямик через поле, пустынное, белесое и раскаленное от солнца. Внезапно она остановилась. Я подошел и несмело тронул ее за плечо. Она не шевельнулась. В руках у нее был какой-то тяжелый узел. Нет, не узел. В грязные тряпки был завернут застывший в судорогах ребенок.
— Умер? — спросил я.
Девочка не ответила. Значит, умер. У ребенка был высокий выпуклый лоб и маленький шрам у виска.
— Как это случилось? — закричал я.
— Очень просто, — покачала головой девочка и, опустившись на землю, положила ребенка рядом. Я подумал, что никто ведь не заставлял ее подбирать малыша и вести за собой от самого перекрестка.
Я взял ее за руку — сухонькую, жесткую и горячую, как брусок раскаленного железа. У девочки был жар. Меня тоже лихорадило. Лихорадило и окрестные поля, заброшенные, пышущие жаром.
— Если бы не дала ему сразу весь жмых, он бы не умер… — тихо сказала девочка и подняла на меня воспаленные, прятавшиеся за упавшими на лоб жесткими черными волосами глаза. Она не плакала, и это было самое страшное. Она была как мать, жертвующая собой и умеющая все снести.
— Да нет же, маленькая, — начал я…
Ей первой открыл я план нападения на зернохранилище, и от нее эту новость вскоре узнали другие. Девочка слушала меня не дыша, от волнения на лбу у нее выступил пот и дрожали руки.
Я вспомнил ту девочку сегодня, когда в госпиталь к нам пришел отец ребенка, обожженного напалмом. Он стоял у постели сына, сгорбив широкую крепкую спину. На лбу у него тоже проступил пот, и руки его дрожали. Он внимательно следил за легкими и быстрыми движениями младшего лейтенанта, смотрел, как ловко она обращается со всеми этими шприцами, блестящими никелированными железками и ампулами, разложенными на прикрытом марлей маленьком медицинском подносе.
— Мы хотим сделать мальчику переливание крови, — сказал я.
Отец мальчика все смотрел на девушку, точно желая спросить:
«Чьей крови?» Она поняла это.
— Несколько человек предложили дать мальчику свою кровь. Но у них не та группа крови. Группа 0 у меня… — несмело начала она.
Он не понимал, что значит кровь группы 0, он видел только розовые блики на нежных, чуть бледных щеках девушки, молодость которой так не вязалась со здешней обстановкой. Он хотел сказать что-то, но ему помешал чудовищный грохот и треск. Бомба разорвалась где-то совсем рядом, видимо у дороги, которую проложили недавно. Наше подземелье заходило ходуном. Зазвенели инструменты и ампулы на подносе. Мы приступили к переливанию крови, а за дверями убежища видны были черно-красные клубы дыма, застилавшие голубое небо.
— Снова у нас! — коротко и просто, даже вроде бы равнодушно сказал отец. Потом он на минуту вышел и принес корзину, полную свежей зелени. Свежие овощи! Кто знает, сколько раз мы вскапывали землю и сажали овощи; но их неизменно губили бомбы — фугасные, зажигательные, химические. Бомбы были, можно сказать, опаснейшими вредителями нашего огорода. Клубням и семенам, которые мы сажали, приходилось расти в расщелинах между камней, пробиваться сквозь почву, нашпигованную осколками железа. Листья у нашей зелени бывали обычно пробиты мелкими точками, а жесткие стебельки похрустывали на зубах. И все-таки это была свежая зелень…
Я глядел на девушку. Пусть от всех нас примет корзину. Лучше всего это сделать ей.
— Спасибо вам… — растерянно поблагодарила она отца мальчика.
Но он, не дослушав ее, повернулся ко мне:
— Мать все хотела пойти вместе со мной, да я ее отговорил. Мне вы можете сказать все…
— Ребенок очень слаб, — сказал я, — но вы не отчаивайтесь…
Мне хотелось успокоить и подбодрить его. Но он сразу все понял и потом уже сам старался успокоить меня.
Я проводил его довольно далеко и, остановившись у подножья горы, долго еще глядел ему вслед. Но вот его фигура в последний раз показалась на тропинке, кажущейся отсюда извилистой тонкой нитью.
Косая фиолетовая тень наползала с гор на редкие наши холмы. Едва исчез силуэт человека, как необъятная ширь вечера преисполнилась какой-то таинственности… Я люблю природу. Она всегда наполняет меня чувством обновления и силы. Ощущение это у меня появилось, пожалуй, после побега из тюрьмы осенью пятидесятого года. Меня взяли тогда в одну из облав. Я был партийным работником в одной из волостей на Красной реке и временно поселился у командира тамошнего отряда партизан. Вокруг их деревни все заросло диким сахарным тростником. Противник не раз пытался его выжечь, но едва догорал огонь на одном краю поля, как на другом уже вновь щетинились молодые побеги. Командир отряда был молод и совсем недавно женился. Дом их сожгли, и от всего имущества осталась у них только огромная плоская корзина, в каких обычно просушивают рис. Где поставят, бывало, эту корзину, там и дом. Каким трогательным казалось мне их счастье — счастье, свернувшееся калачиком в корзине…