Страница 5 из 50
— Я знаю, — возразил старик. — Поэтому и прошу. Секретарь партийной ячейки посмотрел старику в глаза. Тот встретил его взгляд спокойно, с достоинством. В глазах старика застыла мольба: «Нет, ты не можешь мне не разрешить!»
Прошло несколько томительных секунд. Наконец Кань сказал:
— Пусть будет по-вашему! Я поговорю с товарищем, ответственным за эту работу.
— Согласен! — радостно воскликнул старик. — Согласен! Если вам надо что-то обсудить — обсуждайте.
Кань, засмеявшись, обернулся к Соа и ее брату:
— Видите, каков боевой дух у наших почетных старцев? А как насчет духа молодежи, Соа?
— Он так же высок, как вершина бамбука!
— Надеюсь, не как вершина росточка, который чуть выше травки? — Кань улыбнулся.
Молодые люди рассмеялись.
— А если говорить серьезно, — продолжал Кань, — то я очень рад, сестренка, что встретил тебя. Дел по горло, выручай. Поинтересуйся, как идут дела в женской бригаде кооператива. Готовься принять дела заместителя командира, отряда самообороны, так как Тханг сегодня тоже уходит в армию. И еще: партийная ячейка думает создать самостоятельный женский взвод народного ополчения, и тебе, видимо, придется командовать им. Завтра утром примешь дела. Идет?
При других обстоятельствах Соа непременно завела бы разговор о том, что она еще молода, что у нее нет опыта, но сейчас то ли из уважения к Каню, то ли из-за слов, только что сказанных отцом, она не посмела отказаться.
— Как бы не сорваться, столько заданий! — произнесла девушка.
— Опыт — дело наживное. Не было еще таких людей, которые рождались бы опытными.
Каня позвал брат. Соа осталась сидеть неподвижно. «Трудностей, конечно, будет хоть отбавляй, — думала она. — Наступает время серьезных испытаний».
Соа, задумавшись, посмотрела в окно. Могучая река Зиань несла в море свои воды. Пусть река и маленькая, но, впадая в море, она помогает ему стать таким огромным и глубоким.
Девушка поднялась и пошла, а потом, не удержавшись, побежала к реке.
3
Этой ночью на переправе было немного народу, и бригадир решил оставить на работе одну лодку, а мамашу Дыок отпустили домой. К полуночи она была уже у своей хижины. Привычным движением прислонила весло к стене и вошла в дом. Было тихо, и только издали доносился рокот волн. Мамаше Дыок не хотелось спать. Она села на лавку, прислонившись спиной к столбу, который подпирал крышу хижины. Кажется, ничто не изменилось в доме после ухода сына в армию. В полночь или утром, возвращаясь с работы, она всегда заставала в хижине дочь и мужа. Сын жил отдельно от стариков.
Она долго сидела так, зажав в руке кусок материи защитного цвета, словно боялась, что кто-то может прийти и отобрать у нее этот зеленый лоскуток. Когда-то это была простая белая тряпка, но ее покрасили в зеленый цвет, сшили из нее маскировочную накидку…
Старый Дыок где-то слышал, что с самолетов особенно заметны белый и черный цвета, а мамаша Дыок круглый год ходила в черной кофте и черных шароварах. Когда американцы начали бомбежки, Дыок, не спрашивая совета жены, поручил кому-то купить в Донг-Хое маскировочную накидку. Честно говоря, мамаше жаль было тратить деньги на такую покупку, но муж твердо стоял на своем. Она не стала спорить с ним, хотя в душе смеялась над упрямцем: лодочники работали ночью, и маскировочные накидки им были не нужны. Однако каждый вечер, отправляясь на работу, мамаша Дыок, чтобы не обидеть мужа, брала с собой этот зеленый плащ.
А когда самолеты врага стали летать и днем и ночью, накидка пригодилась: по утрам сын забирал ее с собой. Так она и служила: днем сыну, а ночью матери. И с этого времени мамаша перестала жалеть деньги, потраченные на ее приобретение.
А теперь лоскуток, может быть оторванный когда-то от накидки и валявшийся без дела, стал для старой женщины чем-то вроде талисмана. Она бережно разглаживала его и все больше предавалась мыслям о сыне. Потом вспомнила о тех молодых ребятах, которые недавно подходили к их причалу на небольшом военном корабле. Почему они до сих пор не вернулись? Она не знала их, но беспокойство за них, как и за своего сына, все сильнее овладевало ею.
Как долго тянется эта темная ночь. Кажется, ей не будет конца… Мамаша Дыок встала и подошла к двери. В ночной тьме слабо мерцал огонек. Женщина поняла, что ее сосед, старик Льен, тоже не спит. Пойти разве к нему?! Вдвоем за разговором легче скоротать ночь.
Старик Льен слыл в деревне знатоком письменности ньо.[2] В прежние времена, до Августовской революции, в этом рыбацком хуторе грамотных людей, можно считать, не было. Пожалуй, только старик Льен умел читать и писать. Конечно, уровень его знаний был не ахти какой, но среди неграмотных односельчан он слыл ученым человеком. Рыбаки уважали старика и звали его «ученый дед».
Поговаривали, что в молодости Льен часто менял местожительство. В древней императорской столице Хюэ он служил в суде. А когда работал в Ханое, поддерживал связи с образованными людьми. Поэтому-то жителям здешних мест он и казался грамотеем.
Если кто-нибудь справлял свадьбу, ставил дом или устраивал какое-то торжество, непременно приходил к старцу и приглашал его, «умеющего сочинять стихи», в гости, намекая при этом, что было бы неплохо, если бы «ученый дед» принес готовое четверостишие. К старику иногда обращались за помощью артисты самодеятельного ансамбля, когда надо было сочинить песенку на местные темы.
Из всех хуторян самое близкое знакомство со стариком Льеном было у семейства Дыок. Их дома, разделенные невысокой изгородью, стояли рядом. Но до революции этот плетень был как бы высокой стеной, разделяющей две семьи. По одну ее сторону жил человек, хоть и не носивший титул чиновника, но чем-то близкий этому кругу людей, хотя бы тем, что умел писать. Не богач, конечно, но живший в довольствии.
По другую сторону стены — крайняя бедность, такая, что беднее и быть невозможно. Здесь жили люди, избегавшие знакомств из-за своей нищеты и боязни причинить кому-то неудобство. И если только в доме гас огонь или остывал очаг, бежали то к одному, то к другому соседу попросить «уголька на растопку».
Но когда «ученый дед» принимался читать вслух старые книги или декламировать классические стихи, этот плетень не был препятствием для матушки Дыок. Сколько раз она тихонечко пробиралась к самой изгороди, садилась подле нее, обхватив руками колени, и слушала, как Льен декламирует стихи из великой поэмы «Ким, Ван и Киеу». И бывало, не раз плакала, слушая повествование о полной тревог жизни девушки по имени Киеу…
Так было до революции. Вряд ли надо говорить о том, какой переворот произвела она во всей стране и в этом приморском районе. И хоть старый плетень стоял на прежнем месте, обитатели двух соседних домов теперь часто без всяких церемоний ходили друг к другу. Для мамаши Дыок «ученый дед» был не просто соседом; она уважала его как человека, имеющего большой жизненный опыт, грамотея, к советам которого надо прислушиваться.
…Старика мучила бессонница. Табак в трубке кончился… Сидеть одному было скучно, и он разбудил жену:
— Ты спишь?
— Да разве с тобой заснешь?
— Забыл тебе сказать, что в этом году во всём Мире отмечают юбилей Нгуен Зу.[3]
Жена «ученого деда» не знала грамоты: ни иероглифов письменности ньо, ни современного алфавита. Но она любила стихи и потому спросила:
— Того самого Нгуен Зу, который написал поэму «Киеу»?
— Конечно! Понимаешь, это такой талант, что юбилей его отмечают во всем мире! Когда-то читать поэму «Киеу» было большим удовольствием! А теперь получаешь удовлетворение в десять раз большее.
И он начал читать:
2
Иероглифическая письменность средневекового Вьетнама. Многие классические произведения, в том числе величайшее произведение вьетнамской художественной литературы «Ким, Ван, Киеу», написаны этой письменностью.
3
Нгуен Зу (1765–1802) — великий вьетнамский поэт, автор поэмы «Страдания истерзанной души», которую называют также «Киеу», «Ким, Ван и Киеу».
4
Перевод взят из книги П. А. Никулина «Великий вьетнамский поэт Нгуен Зу», М., 1965.