Страница 10 из 14
– Доктор?! – наконец вскрикнула я. – Человек, который убил моего отца?
– Нет, – возразила она, – будем справедливы. Господь мне свидетель, я искренне верю, что он сыграл в судьбе твоего отца роль самую милосердную и сострадательную. И только он, Асенефа, способен защитить тебя в этом царстве смерти.
Тут вернулся доктор, ведя на поводу двух лошадей, а когда мы вскочили в седло, он велел мне ехать впереди, держась чуть поодаль, ибо хотел обсудить кое-что с миссис Фонбланк. Они пустили коней шагом и принялись нетерпеливо и страстно переговариваться шепотом, а когда вскоре затем взошла луна, я увидела, как они напряженно вглядываются в лицо друг другу, как мать моя кладет руку на плечо доктору, а сам доктор, вопреки всегдашней привычке, сопровождает свою речь энергичными жестами, то ли решительно отрицая что-то, то ли клятвенно заверяя ее в чем-то.
У подножия горы, по склону которой верховая тропа пролегала до самой его двери, доктор догнал меня рысью.
– Здесь мы спешимся, – объявил он, – а поскольку мать ваша хочет побыть в одиночестве, дальше мы с вами вместе пойдем к моему дому.
– Я еще увижу ее? – спросила я.
– Даю вам слово, – пообещал он, помогая мне спрыгнуть с лошади. – Коней мы оставим здесь, – добавил он. – Воров в этой глуши не водится.
Тропа шла в гору плавно, и мы не теряли дом из виду. Окна его снова ярко горели, труба опять изрыгала дым; однако окрест царило совершенное, полное безмолвие, и я была уверена, что, кроме моей матери, очень медленно шедшей за нами следом, поблизости на целые мили нет ни души. При мысли об этом я взглянула на доктора, с мрачным видом шагавшего рядом, сгорбленного и седого, а затем опять на его дом, ярко освещенный и извергающий дым, подобно неутомимо работающему заводу. И тут, не в силах одолеть любопытство, я не удержалась и воскликнула:
– Ради бога, скажите, что вы делаете в этой страшной пустыне?
Он со странной улыбкой взглянул на меня и отвечал уклончиво:
– Вы не в первый раз видите, как горят мои печи. Однажды ранним утром я заметил, как вы проезжаете мимо моего дома; сложный и рискованный эксперимент не удался, и я не ищу себе оправдания за то, что испугал тогда вашего кучера и вашу лошадь.
– Как! – воскликнула я, и перед моим внутренним взором живо предстала маленькая фигурка, подпрыгивающая и катающаяся по земле. – Выходит, это были вы?
– Да, – подтвердил он. – Но не думайте, что мною овладело тогда безумие. Я испытывал невыносимую боль, получив сильные ожоги.
Мы уже подошли к его дому, который, в отличие от большинства зданий в этой местности, был возведен из обтесанного камня и выглядел на редкость прочным. Выстроен он был на каменном фундаменте и упирался в каменную скалу. Ни одна травинка не пробивалась из трещин в его стенах, ни один цветок не радовал взгляд на его окнах. Над дверью в качестве единственного украшения взирало на входящих грубо вырубленное мормонское отверстое око; я привыкла видеть этот символ повсюду с раннего детства, но с той самой ночи, когда мы предприняли неудачную попытку к бегству, оно обрело в моих глазах новый, мрачный, зловещий смысл, и при виде его я невольно содрогнулась. Из трубы валили густые облака дыма, края их алели в отблесках пламени, а от дальнего угла дома, почти от самой земли, вздымались клубы раскаленного пара; белоснежные, взлетали они к луне и рассеивались без следа.
Доктор распахнул передо мною дверь, остановился на пороге и произнес:
– Вы спрашивали, что я здесь делаю? Здесь я всецело подчиняю себе Жизнь и Смерть.
И он поманил меня, приглашая войти.
– Я подожду мать, – сказала я.
– Дитя, – отвечал он, – поглядите на меня: разве я не стар и дряхл? Кто же из нас сильнее, юная девица или иссохший старик?
Я повиновалась и, пройдя мимо него, оказалась в холле или в кухне, освещенной весело горящим огнем и настольной лампой под абажуром. Всю ее обстановку составляли кухонный шкаф для посуды, грубо сколоченный стол и несколько деревянных скамей; на одну из них доктор жестом велел мне сесть и, пройдя через другую дверь, исчез где-то в комнатах, оставив меня в одиночестве. Вскоре откуда-то из глубины дома донесся металлический скрежет, сменившийся тем самым «биением сердца», которое некогда испугало меня в долине, но теперь оно раздавалось так близко, что едва ли не оглушало, а от его равномерных, грозных ударов пол словно сотрясался под ногами. Не успела я унять охватившую меня тревогу, как вернулся доктор, и почти в ту же минуту на пороге появилась моя мать. Но как описать безмятежность и упоение, читавшиеся в ее чертах? Во время этой краткой скачки для нее, казалось, прошли целые годы, чудесным образом вернув ей юность и красоту; глаза ее сияли; улыбка трогала до глубины души; она явилась мне точно уже и не женщиной, а ангелом, исполненным восторженной нежности. Я бросилась было к ней в некоем священном ужасе, но она слегка отпрянула и приложила палец к губам, жестом одновременно лукавым и вместе с тем неземным. Доктору, напротив, она протянула руку как другу и помощнику, и вся эта сцена столь потрясла меня, что я даже забыла обидеться.
– Люси, – сказал доктор, – все готово. Вы пойдете одна или ваша дочь будет сопровождать нас?
– Пусть Асенефа пойдет со мной, – отвечала она. – Милая Асенефа! В час, когда мне предстоит очиститься от всякого страха и скорби, забыть саму себя и все мои земные привязанности и склонности, я желаю быть рядом с нею, но не ради себя, а ради вас. Если же не допустить ее ко мне, то, боюсь, она превратно истолкует вашу доброту.
– Мама! – вне себя вскричала я. – Мама, что все это значит?
Но моя мать, со своей сияющей улыбкой, только проговорила: «Ш-ш-ш, тише!» – словно я вернулась в детство, заболела и мечусь в горячечном бреду, а доктор уговаривает меня успокоиться и более не тревожить ее.
– Вы сделали выбор, – продолжал он, обращаясь к моей матери, – который, как ни странно, нередко испытывал искушение сделать я. Вечно был я одержим двумя крайностями: все или ничего, никогда или сию же минуту – вот какие несовместимые желания меня терзали. Но избрать компромисс, удовлетвориться полумерой, тускло померцать немного и потухнуть – нет, такие помыслы никогда, с самого рождения, не могли утолить мое честолюбие.
Он пристально посмотрел на мою мать, с восхищением и не без зависти во взгляде, а потом, глубоко вздохнув, повел нас во внутреннюю комнату.
Она была очень длинна. От одного конца до другого кабинет этот освещали множество ламп, как я догадалась по их разноцветному свету и непрестанному потрескиванию, с которым они горели, электрических. В дальнем конце кабинета за открытой дверью виднелся вход в пристройку, род сарая, прилаженного возле печной трубы, и был он, в отличие от кабинета, освещен красными отблесками, падающими словно бы от печных заслонок. Вдоль стен стояли полки с книгами и застекленные шкафы, на столах громоздились приборы, потребные для химических исследований, в свете ламп поблескивали большие стеклянные аккумуляторные батареи, а через отверстие в коньке крыши возле двери в сарай внутрь был пропущен массивный приводной ремень, он двигался под потолком на стальных шкивах, медлительно и неуклюже, то и дело подрагивая, сотрясаясь и оглашая кабинет жутковатыми звуками. В одном углу я заметила стул, установленный на хрустальных ножках и обвитый проволокой, что показалось мне очень странным. К нему-то моя мать и проследовала быстрым, решительным шагом.
– Это он? – спросила я.
Доктор молча склонил голову.
– Асенефа, – произнесла моя мать, – завершая в скорби свой земной путь, я обрела одного заступника. Погляди на него, вот он: это доктор Грирсон. О дочь моя, будь благодарна нашему другу!
Она села на стул и обхватила руками шары, которыми заканчивались подлокотники.
– Я все делаю правильно? – спросила она, посмотрев на доктора таким сияющим взглядом, что меня невольно охватил страх за ее рассудок. Доктор еще раз кивнул, но на сей раз прильнув к стене. Вероятно, он дотронулся до какой-то тайной пружины. Едва заметная дрожь пробежала по телу моей матери, покойно сидевшей на стуле, черты ее на мгновение едва заметно исказились, и она откинулась на спинку, словно отдаваясь наконец усталости. Я тотчас же бросилась к ней, приникнув к ее коленям, но руки ее, когда я захотела прикоснуться к ним, бессильно упали; лицо ее все еще освещалось трогательной улыбкой, но голова опустилась на грудь; душа ее покинула тело.