Страница 26 из 292
— Послушайте, — сказал он, — моя фамилия Дюран. Майор Нейтан Дюран, и один из моих лучших армейских друзей был родом отсюда. Джордж Пефко. Я точно знаю, что он отсюда. Он и сам так говорил, и в документах так было записано. Я абсолютно уверен.
— О-о-о-о! — воскликнула Энни. — Постойте-постойте. Ну да, конечно. Теперь я припоминаю.
— Вы его знали? — спросил Дюран.
— Я о нем знаю, — ответила Энни. — Теперь я понимаю, о ком вы говорите; это тот человек, который погиб на войне.
— Мы воевали вместе, — сказал Дюран.
— А я все равно не могу его вспомнить, — призналась почтмейстерша.
— Его вы, может, и не помните, но должны помнить его семью, — сказала Энни. — Они действительно жили там, в дюнах. Господи, это было так давно — лет десять-пятнадцать тому назад. Помните то большое семейство, которое уговорило Пола Элдриджа позволить им жить зимой в одном из его летних домиков? У них было детей человек шесть, а то и больше. Вот они-то и есть Пефко. Удивительно, что они не замерзли насмерть, ведь, кроме камина, топить там было нечем. Отец семейства приехал на сбор клюквы, и они застряли тут на всю зиму.
— Не сказала бы, что это можно назвать родным домом, — заметила почтмейстерша.
— Но Джордж его называл именно так, — возразил Дюран.
— Думаю, юному Джорджу любой временный дом казался родным, — согласилась Энни. — Эти Пефко были бродягами.
— Джорджа призвали именно отсюда, — объяснил Дюран. — Наверное, поэтому он считал это место своей родиной.
По той же причине сам Дюран считал своей малой родиной Питсбург, хотя еще дюжина других городов вполне могла претендовать на это звание.
— Он был одним из тех, для кого на самом деле родным домом стала армия, — сказала почтмейстерша. — Теперь припоминаю: тощий такой, но крепкий парнишка. Да, помню. Никто в его семье никогда не получал никакой корреспонденции. И в церковь они не ходили. Поэтому-то я их и забыла. Бродяги. Он был приблизительно ровесником твоего брата, Энни.
— Да. Но я-то тогда постоянно таскалась за братом, а вот Джордж Пефко не принадлежал к его компании. Они вообще держались сами по себе, эти Пефко.
— Но должен же быть кто-нибудь, кто хорошо его помнит, — сказал Дюран. — Кто-нибудь, кто… — Он оборвал себя на этой тревожной ноте. Ему было невыносимо думать, что Джордж исчез без следа и никто о нем не тоскует.
— Я вот сейчас, подумав, вспомнила… — сказала Энни. — Его именем названа площадь, я почти в этом уверена.
— Площадь? — удивился Дюран.
— Ну, не то чтобы настоящая площадь, — пояснила Энни. — Ее просто так называют. Когда уроженец нашего города погибает на войне, город присваивает его имя какому-нибудь своему закутку — хоть перекрестку — и вешает табличку с его именем. Треугольничек возле пристани назван именем вашего друга, я в этом почти уверена.
— В нынешние времена их, погибших, так много, что всех и не упомнишь, — вставила почтмейстерша.
— Хотите пойти посмотреть? — предложила Энни. — Я с удовольствием вас провожу.
— Табличку? — произнес Дюран, выходя из задумчивости. — Не стоит. — Он хлопнул в ладоши. — А где тут у вас ресторан — такой, чтобы с баром?
— После пятнадцатого июня — на каждом шагу, — ответила почтмейстерша. — А сейчас все закрыто. В аптеке можно купить сандвич.
— Да нет, лучше уж я отправлюсь дальше.
— Но раз уж вы проделали такой долгий путь, есть смысл посмотреть парад, — сказала Энни.
— После семнадцати лет службы в армии это было бы истинным удовольствием, — пошутил Дюран. — А что за парад?
— В честь Дня поминовения, — объяснила Энни.
— Но он же завтра, насколько я понимаю, — сказал Дюран.
— А сегодня — детское шествие. Потому что завтра школа будет закрыта. — Энни улыбнулась. — Боюсь, вам так или иначе придется выдержать зрелище еще одного парада, майор, потому что он уже начался.
Дюран безо всякого энтузиазма последовал за ней на улицу. Звуки оркестра уже были слышны, но участники парада еще не появились. На тротуаре их дожидалось не больше десяти-двенадцати человек.
— Они идут от одной площади к другой, — рассказывала Энни. — Давайте подождем их на площади Джорджа.
— Как скажете, — согласился Дюран. — Тем более, что там мне и к катеру ближе.
По улице, сбегавшей под уклон, они дошли до деревенской пристани, где стоял «Веселый Роджер».
— Город тщательно ухаживает за площадями, — сказала Энни.
— Ну да, ну да, — отозвался Дюран.
— Вы торопитесь? Вам сегодня нужно поспеть еще куда-то?
— Мне? — с горечью переспросил Дюран. — Меня нигде никто и ничто не ждет.
— Понимаю, — смутилась Энни. — Простите.
— Вашей вины в том нет.
— Не поняла.
— Я такой же армейский бродяга, как Джордж. Лучше бы меня пристрелили, а потом обессмертили в табличке. Никому я не нужен ни за грош.
— Ну, вот и наша площадь, — тихо сказала Энни.
— Где? Ах, это…
Площадь представляла собой заросший травой треугольник со сторонами футов по десять, образовавшийся в результате случайного пересечения улочек. В центре его лежал невысокий валун, к которому была прикреплена металлическая табличка, такая маленькая, что ее можно было и не заметить.
— «Мемориальная площадь Джорджа Пефко», — прочел Дюран. — Господи! Интересно, что бы сказал по этому поводу сам Джордж?
— Ему бы наверняка понравилось, — предположила Энни.
— Он наверняка бы посмеялся, — возразил Дюран.
— Не понимаю, над чем тут можно смеяться.
— Ни над чем, абсолютно ни над чем, если не считать того, что все это ни для кого ничего не значит. Кому есть дело до Джорджа? И почему кому-то должно быть до него дело? Просто считается, что люди должны так поступать — устанавливать памятные таблички.
В поле зрения показались оркестранты — восемь подростков, шагавших не в ногу, они вышли из-за угла с гордым, уверенным видом, производя нескладный шум, который, видимо, назывался у них музыкой.
Впереди ехал на мотоцикле городской полисмен, растолстевший от безделья, важный, весь в коже, с пистолетом на боку, наручниками и дубинкой на поясе и жетоном на груди. С величавым равнодушием к тому, сколько дыма выстреливает из выхлопной трубы его мотоцикл, он, то вырываясь вперед, то придерживая свое средство передвижения, возглавлял парад.
За оркестром следовало лиловое облако, которое парúло в нескольких футах над улицей. Это дети несли букеты сирени. Шествовавшие вдоль бордюра учителя, строгие, словно новоанглийские церкви, выкрикивали команды.
— В этом году сирень расцвела вовремя, — сказала Энни. — Иногда не успевает. Никогда не известно заранее.
— Правда? — равнодушно произнес Дюран.
Один из учителей дунул в свисток. Парад остановился, и Дюран увидел, что прямо на него, высоко поднимая колени, наступает дюжина ребятишек с расширившимися глазами и охапками сирени в руках. Он посторонился.
Горнист фальшиво протрубил церемониальный сигнал.
— Трогательно, правда? — прошептала Энни.
— Да, — ответил Дюран. — Это бы и у памятника слезу выдавило. Но значит ли это для них что-нибудь?
— Том! — окликнула Энни мальчика, который только что возложил цветы. — Почему ты это сделал?
Мальчик виновато оглянулся.
— Что сделал?
— Положил туда цветы, — сказала Энни.
— Скажи: чтобы отдать дань памяти доблестному воину, который пожертвовал своей жизнью, — подсказала учительница.
Том беспомощно посмотрел на учительницу, потом перевел взгляд на цветы.
— Разве ты не знаешь? — спросила его Энни.
— Знаю, конечно, — выдавил наконец Том. — Он умер, чтобы мы жили свободно и счастливо. И мы благодарим его, приносим цветы, потому что он совершил хороший поступок. — Мальчик посмотрел на Энни, недоумевая, почему она спрашивает. — Это все знают.
Полисмен завел мотоцикл. Учителя собрали подопечных и снова выстроили их в колонну. Парад двинулся дальше.
— Ну, майор, — сказала Энни, — не жалеете, что пришлось поприсутствовать еще на одном параде?