Страница 165 из 190
Я встала, распахнула окно и увидела человек пять–шесть людей, которые что–то непонятное делали, кому–то что–то кричали. И вдруг я услышал: «Аркадий Алексеевич, хватайте! Держитесь!» «Неужели и в самом деле случилось что с Аркадием?» – подумала я и, накинув халат, в тапочках на босу ногу выбежала во двор… И увидела, о боже, – там, где вчера стоял деревянный туалет, сейчас лежала груда старых досок, а в яме по горло в дерьме, с перепачканным лицом находился Аркадий.
Мне стало дурно. Я потеряла сознание…
Очнулась у себя в комнате, в постели… Рядом сидела тетя Валя, сменившая недавно уехавшего врача. Хозяйка неказистой деревенской гостиницы поведала, как все произошло и добавила, что отказавшись от завтрака, Аркадий вновь оседлал своего жеребца и поехал на конеферму – завтра там будут обожаемые им скачки. Он безумно любит лошадей.
Тетя Валя передала мне записку: «Не волнуйся, ночевать буду на конеферме, завтра – скачки. Если хочешь – приезжай. Целую, твой Аркадий».
«Молодец, что уехал. А вот с поцелуем мог бы на этот раз и воздержаться», – про себя подумала я, – а вслух сказала:
– Но я же сегодня выступаю по областному телевидению.
– А он знает? – поинтересовалась тетя Валя.
И только тут я вспомнила, что про телестудию ничего ему не говорила. Да и когда? Посмотрела на часы: было уже пятнадцать ноль–ноль. Скоро приедет за мной машина. Надо собираться.
Тетя Валя предложила обед. Я отказалась – никакого аппетита: перед глазами стоял Аркадий, с которого стекало говно. Опять затошнило. Чего доброго, будет тошнить и во время передачи. Хорошо, что не прямой эфир.
Не успела я навести макияж, как раздался стук в дверь. Да, это был шофер. Внизу у подъезда ожидала черная обкомовская «Волга». Через час мы были на студии. Все участники «круглого стола» собрались. Меня представили режиссеру, а он, в свою очередь, познакомил с другими участниками передачи: это были секретарь обкома партии по идеологии Вилен (что означает сокращенно Владимир Ильич Ленин) Данилович Лобов, директор местного драмтеатра Николай Ефимович Шадрин и совсем молодой модный поэт Юрий Фокин, стихи которого я читала в журнале «Юность». Тема нашего разговора: «Герои нашего времени в зеркале искусств».
После небольшой разминки начали запись. Длилась она часа три, останется же для эфира минут двадцать – не больше. Покажут в среду. Посмотрю и тогда оценю себя и других.
После записи нас пригласили в кабинет директора телестудии. Угостили кофе и пирожными. Вилен Данилович делал мне комплименты один за другим. Предложил даже пост главного режиссера местного театра. И что удивительно: директор театра стал на полном серьезе меня упрашивать занять эту должность. Бред да и только – они видят меня первый раз, не знают, на что способна, и с таким предложением? Какой из меня главреж? Когда вышли на улицу, мне показали на машину Лобова. Я села, будучи убеждена, что на ней меня повезут в Дом колхозника. Но когда машина остановилась у высоких железных ворот загадочной усадьбы, среди густого леса, я только тут поняла: что–то не то. Ворота открылись, и мы въехали во двор. Когда я вышла из машины, то увидела красивый двухэтажный особняк – в прошлом дворянская усадьба, переоборудованная, как я потом узнала, в загородную дачу обкома партии, предназначенную для особо высоких гостей. Ее охраняли молодые, здоровые ребята, одетые почему–то в штатские костюмы, хотя по выправке и общению нетрудно было определить ведомство, в котором они служили.
Услышав от Лобова предложение здесь и отдохнуть, я попыталась возразить, сославшись на мужа, но Вилен Данилович почему–то был прекрасно информирован о местонахождении Аркадия.
Я дала возможность легко себя уговорить.
Вилен Данилович показал мне особняк изнутри. На первом этаже бассейн, сауна, русская баня и восточная – на выбор: кому что нравится. Биллиардная. Вышли в зимний сад: щебечут птички, каскад аквариумов с разноцветными рыбками, ручная белка прыгнула на плечо Лобова. На втором этаже кинозал, бар, утопающие в коврах холлы, розовая спальня, шикарный кабинет, люстры из бронзы и хрусталя, мягкая финская мебель, камины, отделанные мрамором и чеканкой, а на стенах – картины, картины… Да, это не Дом колхозника и даже не московская гостиница «Россия», не говоря уже о «Заре» или «Туристе». Мне не довелось бывать в царских покоях, но, видимо, даже они выглядели скромнее… Неожиданно для меня Вилен Данилович подошел к белому роялю, откинул крышку и заиграл. Вполне прилично, почти профессионально. Бетховен, Моцарт, Чайковский, Шнитке… Потом он играл, а я пела свои любимые романсы. Особенно ему понравился цыганский романс «Жалобно стонет ветер осенний», хотя на улице было лето…
Когда мы зашли в гостиную, стол был уже накрыт. Я глянула на него и вспомнила сон. Этот стол, пожалуй, был даже богаче того. И это в то время, когда на полках магазинов пусто. И тут невольно пришла на память песенка Александра Галича:
Мы поехали за город,
А за городом – дожди.
А за городом – заборы,
За заборами – вожди.
Там трава несмятая, дышится легко.
Там конфеты мятные, птичье молоко…
Несмотря на выставленный ряд импортных напитков в нарядных бутылках, мне захотелось наше – мускатное шампанское, которое я попробовала на свадьбе у Ларисы. Вилен Данилович, виртуозно открыв бутылку, наполнил бокалы искрящимся напитком и провозгласил тост: «За знакомство!» Когда я выпила и поставила бокал на стол, Вилен Данилович взял мою руку и стал нежно, едва прикасаясь, поглаживать ее и читать стихи Есенина. Слушая, я не заметила, как Лобов поднес мою руку к своим губам и стал целовать ладошку. Еще и еще… Вначале мне его действия показались смешными для взрослого мужчины. Неужели партработники не умеют даже нормально целоваться? Я даже спросила у Вилена Даниловича, какой институт он закончил? «Высшую партийную школу», – быстро ответил он и продолжал целовать мою ладонь. И чем больше он целовал мои руки, тем чаще билось мое сердце, тем чувственнее становилась моя плоть и тем больше хотелось мне ощущать его губы на моих ладонях и на углублениях между пальцами. Я начала чувствовать прилив ласки и неги, которыми мне так хотелось поделиться…
В это время Вилен Данилович налил бокал шампанского и предложил выпить его на брудершафт. Я выпила и тут же почувствовала, как непроизвольно мои губы потянулись навстречу к его губам, похожим на бутон цветка, предназначенного любимой. В поцелуе скрестились кончики наших языков, и мы стали ими нежно щекотать друг друга, а потом я почувствовала, как Вилен решительно ввел свой язык в полость моего рта и стал ритмично, словно под музыку, прикасаться к небу… Мои щеки запылали…
И снова стихи Сафо, Элюара, Апухтина…
После третьего бокала я почувствовала его руку на моей ноге, чуть выше колена. И снова пьянящая душу дрожь пробежала по всему моему телу. Неужели опять сон? Нет, нет. Но что это? Снова электрический разряд, снова, как и тогда в поднебесье, я почувствовала мучительно–сладкие спазмы оргазма и упоительно легкое расслабление после них.
Я трепещу, мне хочется скорее в постель, скорее сбросить с себя все, что между мной и Виленом (так мне нравится больше). Но он, продолжая ласкать, не торопился в спальню. «Что это: выдержка или тактика?» – подумала я, но тут же вспомнила мудрость древних: «Если любишь – не рассуждаешь, если рассуждаешь – значит, не любишь». Я не хочу, не буду рассуждать. Если бы тогда, во сне, и сейчас, наяву, я стала бы думать, анализировать, «что такое хорошо и что такое плохо», разве я испытала бы то сладострастие, о котором только мечтают миллионы женщин? Мне было радостно чувствовать дыхание Вилена, слушать как он читает стихи. И если еще два дня назад такое состояние души и тела я считала бы для себя праздником, то теперь всего этого мне было мало. Я хотела большего, я хотела Виля всего… И скрывать свое желание не могла, да и не хотела…
Приняв душ и накинув на себя новенький, только что из целлофанового пакета халатик, я зашла в спальню, едва–едва освещенную мерцающим розовым ночником. Виль уже ожидал меня. Поражаюсь его выдержке: ни одного торопливого слова, ни одного лишнего движения. А когда в свое оправдание я обронила что–то относительно греховодности своего поведения, Виль не сразу отреагировал на мои слова. Вначале обласкал, приголубил, а потом, улыбаясь, сказал: «Происходящее в этом доме охраняется куда строже, чем то, что происходит на бюро обкома партии».